Литературный кружок "Жемчужное Слово"

 Встреча  № 1

назад в Архив

    Сергей Иванович Гусев-Оренбургский... Интересна и противоречива фигура талантливого русского писателя. Давно хотелось, и следовало сказать о нём хотя бы несколько слов...
    С одной стороны, он - бывший священник и писатель, которого однажды привлекли к суду за то, что в повести «Призраки» якобы оскорбительно изобразил православную церковь и христианскую религию. С другой – поборник «революционных» идей, которые так старались приписать Гусеву-Оренбургскому советские критики. А между тем, Гусев-Оренбургский не был ни оскорбителем религии, ни революционером.
    Трудно сказать, что повлияло на решение писателя в 1898 г. снять с себя сан. Конечно, такое событие, как снятие сана, в России было чрезвычайной редкостью, и критики-атеисты советского времени не упустили возможности приписать Гусеву-Оренбургскому «разочарование» в вере и некий «революционный бунт». И всё же, несмотря ни на что, Гусев-Оренбургский был глубоко верующим человеком. Дело, скорее всего, в том, что в нём боролись два начала – священник и литератор. А ещё вернее, он слишком поздно осознал своё истинное призвание: сняв сан, С.И. полностью посвятил себя литературному творчеству.
    Настоящая фамилия писателя - Гусев. Сергей Иванович родился 05.10.1867 в Оренбурге, в купеческой семье; учился в Уфимской духовной семинарии; после окончания семинарии пошел в народные учителя. В 1893 году С.И. стал сельским священником и в течение 6 лет служил в одной из мордовских деревень. Писать, вероятно, начал давно, но печататься - только в 1890 г., добавив к своей фамилии псевдоним «Оренбургский». Первый рассказ Гусева-Оренбургского "Самоходка" вышел в 1893, когда он был семинаристом.
    Ещё в семинарии будущий писатель познакомился с русскими классиками. Самое большое впечатление на молодого человека произвел Глеб Успенский. Как С.И. вспоминал потом в своей автобиографии: «Он первый пробудил во мне желание писать».
    Также большое влияние на Гусева-Оренбургского оказал в 90-х г. Максим Горький, которому писатель посвятил второй том своих произведений, - в этот сборник вошла лучшая из его повестей, «Страна отцов». Советские критики утверждали, и до сих пор указано в Большом Российском энциклопедическом словаре, что «Под влиянием Горького, накануне 1905 года, в творчестве Гусева-Оренбургского обозначился сдвиг в сторону революционно-демократических настроений...»
Безусловно, влияние было. Кроме того, тревожные события тех лет действовали так или иначе на всех. Но правда и то, что даже на самых ранних этапах литературной деятельности Гусев-Оренбургский всегда выступал защитником народа, крестьянства: борясь с несправедливостью, откуда бы она не исходила, он стремился в своих произведениях как можно глубже изображать действительность - грубость, темноту, жестокость деревни. Поэтому нет ничего удивительного в том, что он активно сотрудничал в передовых журналах 90-х годов - «Жизнь», «Журнал для всех», а также в сборнике товарищества «Знание».
    Интересно отметить, что, отдавая дань писательскому таланту Гусева-Оренбургского, советские критики всё же замечают в его «демократических» повестях и «некоторые недостатки». Так, например, «...революционеры-интеллигенты обрисованы Гусевым-Оренбургским очень бледно. Это не живые, одетые в плоть и кровь образы, а только схемы, носители определенных идей и тенденций. Бледно и схематично показаны также рабочие». Кстати, критики также признают, что «...выступления героев Гусева-Оренбургского, равно как и самого писателя, против церкви - не являются отрицанием религии вообще; это преимущественно борьба с официальной церковью и религией...»
    В сущности, «борьба» Гусева-Оренбургского была ни чем иным, как борьбой с человеческим пороком, который коренится во всех нас, без исключения; и люди носящие духовный сан подверженны искушениям более, чем кто-либо. Именно это чувство правды и добра заставляло писателя изображать жизнь провинциального духовенства и крестьянской бедноты такою, как есть. Правда, его ранние рассказы ("Добрый пастырь") носили более светлый характер, и только позднее стал он рисовать горькие стороны человеческих немощей, где бы они не встречались ((«Отец Памфил»,"Страна отцов").
    Нет возможности в коротком очерке привести подробные примеры множества персонажей Гусева-Оренбургского. Думается, что достаточно указать лишь на факт, что, как и в жизни, в его положительных героях присутствуют неизбежные тени... точно так же в отрицательных - есть немало хорошего. А цензура - гражданская ли, духовная – она во все времена была, и есть, цензура. Поэтому отстаивая справедливость, Гусев-Оренбургский не раз подвергался гонениям. И всё же, замечания советских критиков, что, дескать, светлые личности среди духовенства на Руси - были «случайным, редким явлением», не только напрасны, это просто неправда. Это настолько нелепо, что даже оспаривать не имеет никакого смысла...
    Гораздо лучше напомнить, что Гусев-Оренбургский горько разочаровал почтенных критиков тем, что «революционные мотивы и образы» в его произведениях стали «постепенно терять свою силу и организующую роль». Более того, в период «Великой Октябрьской» социалистической революции, а также в годы Гражданской войны «со всей очевидностью раскрылась мелкобуржуазная природа позиции Гусева-Оренбургского»...
    Короче, не приняв революции, писатель ушёл в эмиграцию. В 1921 эмигрировал в США, жил в Нью-Йорке. В 1928 опубликовал роман «Страна детей», редактировал журнал "Жизнь".
    Умер в 1963 году... вдали от родины.

Т.Н. Малеевская.

Л Е Д О Х О Д

Рассказ.

    Три дня стоял мороз, заледенивший ручьи и потоки, покрывший серебром изморози черные проталины полей. Случилось так, что оттепель началась как раз в ту ночь, на утро которой благочинный Невзоров получил телеграмму о болезни жены. Немедленно он отправился к владыке и, с телеграммой в руках, просил архипастырского разрешения отлучиться до окончания съезда. К полудню благочинный уже скакал на ямских по туманным полям, полный тревожных мыслей о жене. Он досадовал, что в телеграмме ничего не сказано о том, что же такое с ней случилось? Последнее время она жаловалась на сердце, одышка какая-то странная была с ней временами. Он вспоминал пройденный об руку с нею жизненный путь... и тревога его разрасталась в страх перед каким-то неведомым несчастьем. Он торопил ямщиков, щедро давал на чай, чтобы быстрее перепрягали и веселее везли.
    Между тем, дорога становилась всё труднее.
    Уже на тридцатой версте пришлось сменить сани на тарантас, но ехать от этого было не лучше: дорога размякла, колеса глубоко уходили в грязь. Теплый туман быстро и весело съедал снег, снег с смеющимся шумом превращался в ручьи, в потоки, в звенящие по овражкам водопады. И к вечеру случилось то, что задержал только мороз. Уже до дома оставалось не более десятка верст: надо было только переехать реку, подняться в гору, а с горы уж виднелась церковь и длинная улица села. Так близко! Вот сквозь туман показалась и река.
    - Скорей! - торопил благочинный.
    Но ямщик и сам не дремал.
    Вдруг над полями проплыл какой-то странный гул, словно чей-то глухой, подземный голос неясно произнес повелительное слово. И вслед за тем, немедленно, как бы повинуясь сигналу, пушечные выстрелы потрясли небо и землю, и перешли в долгий, быстрый, всё уходящий в даль ружейный треск.
    - Ямщик-татарин обернулся к благочинному и засмеялся, сверкнул белыми зубами.
    - Кунсял река... сява делать будем?
    Благочинный привстал в тарантасе и, с беспокойно бьющимся сердцем, наблюдал, как смутное какое-то движение поднималось на реке. И уж треск перешел в глухое, шумное, непрестанное шуршанье и звенящий, неумолкающий стон. Когда подъехали к реке, успели только увидеть, как унавоженная дорога через реку сломалась, раскололась, концы ее стали медленно отходить от берегов по направлению течения. А потом дорога как бы стала подниматься на дыбы, стонать и бесноваться. Льдины громоздились друг на друга, разрушались с грохотом, с шумливой и злою жалобой. А у берегов освободившиеся воды уже радостно волновались и рокотали, устремляясь на волю.
    Благочинный растерянно огляделся.
    - Никого вокруг!
    - Назад, бачка, гуляем! - засмеялся татарин.
    - Мне нельзя назад, - вскричал благочинный, - мне нельзя! - повторил он, слезая с тарантаса на вязкую землю.
    И скользя, почти падая, пошел к реке.
    Длинный, худой, с худым лицом и остроконечной бородкой, он стоял над рекой и беспомощно смотрел на холмистую и лесную ее сторону, где так близко была его жена.
    - Господи... что же делать? - вскричал он, - нет ли тут где перевоза?
    - Ка-а-куй перевоз! - удивленно взглянул татарин (равнодушно стоя у подводы, - шалтан-балтай никиряк, - засмеялся он, - через три дня паром гуляем, а теперь к нам аул вида... печкам лежи.
    - Нет, нет!
    И благочинный подошел к самому берегу, как бы в тайной надежде, что ему удастся перебраться по льдинам. Но перед ним всё крутилось, ломалось, двигалось, вздымалось и с треском падало, - даже голова закружилась у него от этого хаотического движения, и на миг ему показалось, что он и сам крутится и уносится вместе с рекой, льдом и туманом. С отчаянием смотрел он на тот берег, на недоступные холмы, высматривал: не увидит ли кого, чтобы хоть подать сигнал. Но берега были немы, пустынны, почти скрыты сгущавшимся туманом. И уж над рекой спускалась ночь...
    Внезапно благочинный встрепенулся: где-то вблизи, за туманом, послышался человеческий голос. Благочинный прислушался. Кто-то шел там, в тумане, приближался, и уж ясно было, что этот "кто-то" поет и вперемежку разговаривает с кем-то, кто ему не отвечает. Благочинный уже разбирал и слова: «Ты живи-ка, мужик, так: \  Ходи в церковь, да в кабак, \ Не ходи, мужик, на сход, \ Не мути честной народ!»
    Из тумана постепенно выявлялась фигура человека быстро шагавшего вдоль берега и распевавшего беспечно и весело: «А за то, что галдел, \ Два годочка отсидел...» Фигурка была маленькая, тщедушная, но проворная. Разговаривала она, очевидно, сама с собой, ибо около нее никого другого не было. Вблизи она оказалась мужиком совсем небольшого роста, с маленьким личиком, густо обросшим красные волосом.
    - Эге-е, - весело закричал он, - да тут православные!
    Встал около тарантаса.
    - Ночевать думаете? Ничего, место хорошее... сыровато будто? А ведь это никак...
    Он присмотрелся из-под руки.
    - Никифоровский благочинный?
    - Я, друг... я!..
    - Здравия желаем!
    Мужик сказал это открыто и весело, но шапки не  снял, под благословение не подошел... и благочинный это отметил.
    - Ты кто такой? - спросил он слегка сурово.
    - Да здешний-тутошний.
    - Какого прихода?
    - Деревенского.
    - Зовут-то как, спрашиваю?
    - Человек Божий обшитый кожей... как ни назови, только по-ласковей будь!
    Благочинный совсем нахмурился.
    - Чего зря болтаешь языком-то? Нехорошо это... нехорошо! Ведь с отцом духовным говоришь! Ты бы вот лучше помог... Видишь, дом близко, а попасть не могу.
    - Попу домой не попасть... вот так штука! - весело засмеялся мужик, - а сколько вы мне, отец, за эту требу дадите? Через лед-то проводить, не младенца окрестить!
    - Сколько хочешь бери грубиян и корыстолюбец! - взволнованно и резко крикнул благочинный, - пойми: у меня там жена - матушка больна, может быть при смерти! А я...
    - Жона?
    Мужик вдруг переменил тон.
    - Матушка больна? - переспросил он уже потихоньку.
    На минуту он задумался, как бы прислушиваясь к треску и шороху реки, и внезапным, решительным жестом указал благочинному на тарантас.
    - Айда, садись!
    Просить не надо было.
    Через минуту тарантас тащился вдоль берега реки, а мужик шел возле, как бы попрыгивая и шевеля всеми частями тела, и говорил опять весело.
    - Слышь-ка ты... Абдарахман... пошевеливай! Одно местечко я тут знаю... я ведь тутошний. Не бойся, батюшка, - подмигнул он лукаво благочинному, - уж к матушке предоставлю вас! Не будь я...
    Он замолчал.
    - Кто ты такой? - опять спросил благочинный смотря исподлобья.
    - Я-то?
    Мужик засмеялся.
    - Дух!
    - Какой дух?
    - Вездесущий. В склянке сидел, - пробку вышиб, под замком был, - в щелку вылез. А вы, батюшка, ни о чем не спрашивай... что надо само окажется. Абы к матушке доставил! Я вот лучше вас спрошу: о. Василия знаете?
    - Курычанского что-ли?
    - Его самого.
    - Знаю. А ты курычанский, стало-быть?
    - Нет, я... таковский! Где был, позабыл, где буду, - неведомо. А вот только спрошу вас еще: правду говорят, будто на том свете есть сковороды горячие?
    Благочинный с любопытством смотрел на него.
    - Это образное выражение, - сказал он.
    - Ну, как ни выражайся, а сидеть, стало, быть, придется. О. Василию первому! Увидите его, батюшка, скажите: шел, мол, мужик по дороге, и всякого ему добра желал. И от других, мол, таких же, поклон переслал, чтобы помнил, не забывал, денно и нощно! Уж когда-нибудь, мол, ему тот поклон на том свете аукнется... да може и на этом еще даром не пройдет!
    - За что же? - тихо спросил благочинный.
    С внезапной вспышкой злобы мужик проговорил:
    - За то, что нос собачий, глаза кошачьи, в темноте видят... и сердце черное!
    Он отвернулся и стал из-под руки всматриваться в сгустившийся над рекою туман. Благочинный смотрел на его маленькую, прыгающую, быструю фигурку, и любопытство его невольно всё росло.
    - Домой идешь?
    - Ай-яй... какой, батюшка, любопытный, - с усмешкой взглянул мужик, - слыхал я про вас хорошее... ну, уж скажу: на побывку иду. Как кумарь! Вокруг дупля полетаю, на родимых детушек посмотрю, супругу свою крепко к сердцу прижму... да опять в лес.
    - А где... был? - уже хмуро спросил благочинный.
    Мужик весело засмеялся и вскричал с ухарством:
    - В петле был... да веревка оборвалась! И он принялся орать: - Сто-о-й... тпр-р-рр...
    Остановились у густого лозняка, черного и влажного от осадков тумана. По времени было бы темно, но вверху таинственно мутное пятно обличало место, где за туманом в небе крылась полная луна, и пропитанный светом ее туман казался волшебным покровом, густо наброшенным на волнующуюся, жутко шумящую реку  и берега ее. Мужик скрылся в лозняке, ворочался там, что-то ломал, разговаривая сам с собой. Благочинный присматривался к реке и почему-то лес, мрачно темневший по ту ее сторону, казался ему ближе, чем раньше, а сердитый, глухой шум льдин, как бы затихал в этом месте. Но места этого благочинный совершенно не узнавал. Только присмотревшись, вспомнил, что река тут делала крутой поворот и с той ее стороны далеко в воду вдавалась отмель. Он терпеливо ожидал мужика, почему-то внутренне совершенно вверившись ему. И когда тот появился с палками в руках и, протягивая ему одну из них, сказал:
    - Пойдем, отец!
    Он покорно вылез из тарантаса, ни о чем больше не расспрашивая, приказал татарину уезжать, если они перейдут реку, и пошел вслед за мужиком. Было мокро, вязко, берег глинистый. Калоши благочинного хлюпали, и ему приходилось растопыривать руки, чтобы соблюсти равновесие, отчего он казался странной черной птицей. А мужик как бы попрыгивал впереди него, крепко  уверенно опираясь на палку.
    Берег был крут и обрывался, но почти вровень с берегом напластовался тут лед, целые горы вздымавшихся наслоений, сумрачно блестевших в туманном отсвете луны. Пласты эти были как бы в непрестанном движении, в глухой борьбе между собой, в злой, упорной схватке.
    - Этта смотрите, отец, - сказал мужик, указывая перед собою палкой, - косичка там песчаная, лед-то она задерживает, его сюда к бережку и прибивает. Бог даст, как по мосту перейдем!
    Он обернулся, сверкнул глазами.
    - За мной! За плечо держись... да не бойся!
     И даже как будто вырос, показалось благочинному. Они пошли как по гребню горы.
    А мужик отбрасывал изломанную тень на изгибы льда, а тень благочинного убегала еще дальше, уходя головой в кишащие водовороты. Благочинный в страхе схватил мужика за плечо: ему казалось, что под ногами его всё движется, колышется, ежеминутно готовое поглотить его. Вправо и влево от себя, по реке, он видел хаотический круговорот, битву льдин, вздымавшихся и нырявших, от реки шел как бы фосфорический блеск, и подобно блуждающим огням там и сям вспыхивали и гасли серебристые блики. И казалось ему странным, что еще держится этот колеблющийся мост, по которому они шли среди шума, треска и глухих, шуршащих вздохов. Местами льдины стояли торчмя, через них приходилось перелезать, а они ворчали и колыхались, осыпаясь и обнажая под собой черную кипящую глубину. Благочинный боялся смотреть вокруг себя, ему казалось, что он не идет, а уносится вместе со льдом, крутится, падает... Но мужиково плечо было под его рукой.
- Только бы середку перейти, - тихо говорил мужик, - только бы раньше время не прорвало...
    И едва он это сказал, как грохот наполнил воздух, оглушил их, под их ногами лед вздрогнул, заколыхался, пополз. Мужик, ухватив благочинного за рукав, скачками бросился вперед. Позади них образовался ревущий прорыв, в который с адским шумом устремились застоявшиеся льдины, дробясь в куски, в осколки. Калоши благочинного скользнули, он не удержался, упал и пополз куда-то вниз, замерев от ужаса... хватался руками за скользкие края. Но мужик немедленно бросился на брюхо и успел схватить его за ворот.
    - Погоди малость, - смеялся он, - куда торопишься!
    Помог ему вылезть.
    Благочинный вздохнул, оглянулся и мир показался ему сном. Он видел, что уносится вместе с кишащим льдом в тусклое желтое пространство и, с тоскою взглянув вверх на туманное пятно, мысленно простился с попадьей. Но мужик весело сказал:
    - Успели!
    И благочинный увидел, что он вовсе не плывет, а, напротив, берег очень близко, только вокруг всё с шумящим ревом уносится, и от гребня ледяной горы, по которой они только что шли, не осталось и следа. И он вздохнул еще раз. И тут же с удивлением увидел, что мужик сидит у его ног и разувается. Он хотел было спросить, зачем он это делает, но взглянул к берегу и понял. Мужик встал, спрятал в мешок сапоги, засучил свыше колен штаны, ощупал палкою глубину воды, спрыгнул туда и подставил благочинному плечи.
    - Садись скорей!
    Благочинный не заставил себя просить. Через минуту они были на берегу.
    И опять благочинный стоял и с сонным удивлением смотрел на бушующую реку, на тусклое пятно месяца и на сидящего у ног его мужика, который быстро-быстро торопясь, обувался.
    - Как тебя зовут? - потихоньку спросил он еще раз.
    - А зачем вам знать?
    - Имя твое в молитве помянуть.
    - А може я и в Бога-то не верю?
    Мужик встал и засмеялся.
    - Поговорка есть такая: прощай, Макар, ноги озябли. До свиданья, батюшка... через горку-то и один дойдете.
    Он мотнул головой и пошел в сторону.
    - Стой, стой!-вдруг как бы проснулся благочинный, - а за труды-то... возьми, иди.
    Мужик обернулся с веселой улыбкой:
    - Матушке поклон!
    И зашагал дальше вдоль берега, притаптывая ногами. Благочинный молча, неподвижно, с недоумением смотрел ему вслед, пока он не растаял в тумане...

С. Гусев-Оренбургский.

 в архив