В ДЕНЬ
ПАМЯТИ
Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО
Январь, 1881 года... Последние дни первого годового месяца потрясли до самой глубины души столичное и отчасти провинциальное общество, а учащуюся молодёжь, по преимуществу.
Когда разнеслась весть о том, что умер Достоевский, то каждый непосредственно почувствовал в своём горько опечаленном сердце, что умерший был для него гораздо ближе, чем он предполагал раньше. Все весьма многочисленные суждения, картины и вопросы, которые он встретил в трудах почившего, в этот горестный день слились в нечто целое, в некую единую истину, великую для сознания и притом самоочевидную. Евангелие, вечная жизнь, самоотвержение и любовь – вот те идеи, которые вместе со смертию своего право -звестника, как–то особенно ярко начертались сами собой на сердцах, ясно возвещая о своём бессмертии, о своей продолжительности в сознании того, кто носил и исповедовал их, о бессмертии своего проповедника. В те, воистину священные дни, стали верующими христианами многие из всегдашних отрицателей: многочисленная толпа студентов, курсисток, юнкеров, гимназисток и других учащихся пели «Святый Боже», тогда ещё не освящённое обычаем; пели и те, которые никогда не молились прежде; подобные же люди были между читавшими над гробом псалтырь, не прекращавшими чтение даже ночью. Смерть такого человека как–то вдруг раскрыла им глаза и воззвала к жизни для Бога. Произошло нечто, подобное Голгофе: воскресли мёртвые духом, били себя в перси, исповедуя божественное достоинство дотоле отвергаемого Христа, о котором учил умерший...
Да, эпитафия к заглавию «Братьев Карамазовых», перенесённая на памятник Достоевского, в день смерти его осуществиласьявно. «Истинно, истинно говорю вам, если пшеничное зерно, упавши на землю, не умрёт, то останется одно, а если умрёт, то принесёт много плода». И мы тогда видели и свидетельствуем, что не стадное увлечение толпы, а ясное пробуждение совести отражалось на лицах, они плакали и молились. Обратим внимание только на главную причину, по которой эта смерть была для каждого чем–то своим, каким–то переворотом во внутренней жизни. Достоевский - гений, христианин, славянофил, народник, психолог, философ, - всё это так; но этими свойствами обладали и другие писатели; почему же только он так близок душе каждого человека, не лишённого идеалов? К счастию, мы имеем его собственное определение сущности его гения; вот оно: «при полном реализме найти в человеке человека... я изображаю все глубины души человеческой»... (Том первый, стр.373). Каждый человек, при всём разнообразии характера и положений, имеет образ Божий, который, облекшись в свойства его индивидуальной природы, должен создать индивидуальный, но в то же время и идеальный характер. Однако, осуществление этого идеала, или накопление и уничтожение его, зависит от самого человека. Достоевский прозревал в каждом этот его идеальный образ и умел полюбить его; это так называемая «любовь человека в Боге», - любовь христианская в отличие от мирской. Последняя выражается в простом стремлении к любимому существу, а первая - в стремлении воссоздать в нём его идеал; она есть любовь воспитывающая.
Эта любовь не только научила Достоевского находить искру добра во всяком заблуждающемся, во всяком злодее, но она возвышала его анализ над творениями даже тех талантов европейской и американской литературы, которые поставили себе целью описывать святые чувства в самых бессердечных типах. Дело в том, что Достоевский при таком (конечно, уже само по себе великом) проникновении начертывал, кроме того путь, по которому это присущее всякому доброе начало может развиваться всё сильнее и сильнее до борьбы с подавившими было его страстями, до победы над ними, до полного отожествления с собою всего человека.
Но что ещё замечательнее, это реализм Достоевского при таких высоких идеалах: он не игнорировал злой воли человека, злой действительности. Все его романы, особенно три последние, постоянно рисуют нам, как на каждой ступени развития каждого характера представляется путь к усилению этого доброго начала, в какой образ оно стремится вылиться, и как затем человек снова извращает его, снова отварачивается от истины и добра, и как, наконец, даже здесь, в самом низком падении, опять не потухает ещё искра присушего ему добра, освещающая ему путь восстановления. Какого бы из героев этих трёх романов вы ни взяли, какую бы сцену ни открыли, везде встретите ту же идею, те же две проложенные дороги – к спасению в человеке образа Божия, и к уничтожению. С этой идеей Достоевский прошёл по всем слоям общества: по монастырям и церквам, по университетам и низшим школам, по гостиным и гуляниям, по учёным кабинетам и судам, по улицам и больницам, по кабакам и блудилищам, наконец и каторжным шахтам. Находя везде доброе в людях, показывая этих людей на самом процессе развития их нравственного возрождения, Достоевский, как бы против воли, заставлял читателя полюбить человека, полюбить всякого ближнего, этой христианской любовью, проникая во внутреннюю сокровищницу его души. Но среди многих своих разнородных типов, разнородных и по внутреннему характеру и по положению в обществе, и условиям жизни, Достоевский с особенной любовью и гениальным умением рисовал различные разновидности типа русского интеллигента идеалиста – искателя правды. Подобными типами наполнены «Бесы», три таких типа можно найти в «Униженных и Оскорблённых», целые романы, как «Подросток», «Преступление и Наказание» и «Братья Карамазовы» вращаются на главном герое подобного типа, окружённом такими же второстепенными героями. В этом отношении Достоевский стоит во главе целого ряда писателей, начиная от Пушкина. Писатели эти, единодушно сознающиеся в неудачном исходе идеалов своих героев, пытаются ответить на вопрос: чего же именно не доставало им для осуществления своих великих жизненных задач?
Вопрос этот они решают по-разному. В Пушкине Достоевский усваивает то разрешение, что наши идеалисты должны отказаться от деланной, светско-чиновной жизни, с её предрассудками, и слиться вместе со своими филантропическими идеями с жизнью народною, с её христианскими стремлениями. Достигнуть такого освобождения от своей мучительной, бесцельной и коверканной сутолоки и слиться с искренним бытом народа возможно при отрешении от эгоизма, так глубоко хотя и незаметно, въевшегося в мировые идеалы искателей истины. Они не умели этого сделать, а потому и выйти из засасывющей их тины страстей они оказались не способны, даже при внешнем присоединении к простолюдинам; они и туда внесли своё зло и несчастье и были отвергнуты народом.
«Оставь нас, гордый человек. Мы не караем, не казним,
Мы дики, нет у нас законов, Но жить с убийцей не хотим».
Дикий цыган обличает образованного либерала; ему объясняет: «ты для себя лишь ищешь воли».
Так–то растолковал Достоевский Пушкина и поклонился его гению, как народному, как провидцу истинной задачи России, состоящей в том, чтобы через единение общества с народом воплотить христианство в жизнь. Раскрыть это воплощение в реальных картинах взялся Достоевский. Он изобразил до последней мелочи все данные, с которыми идеалисты общества идут к народу, представив самую точную топографию их внутреннего мира. Как в зеркале, видят они себя в его романах, и кто со смирением, а кто и со скрежетом зубов, должен бывает сознаться, что в его идеал вошло много грязи, много личного раздражения, зависти и разнузданности, что все его личные внутренние звери в значительной степени определили и частнейшие формы его идеалов и заставили отвратиться от многого святого; что не жизнь следует обвинять в неудачах, не невежество людей, а собственное нравственное бессилие, собственные пороки.
Достоевский не останавливается на чистом анализе факта: он показывает, что, очистив идеал и себя самого от грязи, мы останемся не при чём ином, как при идеале христианском, что последний не исключает собою, но обобщает и усовершенствует всё, что есть доброго в мысли и чувстве человека, по слову Спасителя: «все еже даст Мне Отец, ко Мне приидет».
А.Г.Сидоров.
(Россия) Сидней, Австралия. 18.12.11
* * * * * * * * * * * * * * * *