Литературный кружок "Жемчужное Слово"

 Татьяна ГЛАДКИХ.

   Кто-то сказал: «Паустовский заставляет людей вспомнить о том, какими они были в детстве». Это действительно так, и потому свои заметки о Константине Паустовском мне бы хотелось начать как раз с воспоминаний детства. Когда я училась в десятом классе (а это был 1970 год), школьная учительница предложила нам написать сочинение на вольную тему «Когда жаль закрывать последнюю страницу». Надо было рассказать о любимом авторе или книге. Я написала о Паустовском. Помню, заканчивалось сочинение примерно так: «В его поэзии – жизнь. Удивительная жизнь лесов, цветов, первого снега, блеска солнца, шелеста трав… А закрыть последнюю страницу жизни не только жаль – невозможно».
     С тех пор прошло сорок с лишним лет. Давно ушло в прошлое полудетское представление о бесконечности жизни. Большая часть страниц в книге жизни уже «прочитана», но осталась благодарность к тем добрым спутникам, что встретились на пути. В их числе есть люди, которых лично не знал, но которые так созвучны душе… - и первое место среди них принадлежит Константину Георгиевичу Паустовскому.
     С таким спутником мы можем многое увидеть, узнать и понять. Вместе с ним мы мысленно побываем в самых светлых уголках России, и хотя «В Мещерском крае нет никаких особенных красот и богатств, кроме лесов, лугов и прозрачного воздуха», этот край станет нам так же дорог, как самому Паустовскому. Пройдем по глухим проселочным дорогам или по мелколесью: «Там всегда светло и чисто, как в прибранной к празднику крестьянской горнице. Каждый раз, когда я попадаю в мелколесье, мне кажется, что именно в этих местах художник Нестеров нашел черты своего пейзажа».
     Проза Паустовского напоминает мне чем-то картины Михаила Васильевича Нестерова. Каждый из них нашел свой голос и свою интонацию в творчестве - голос негромкий, но такой кристальной чистоты, каким только и можно говорить о родной земле. В 2012 году у них обоих юбилейные даты: 150 лет со дня рождения Михаила Нестерова и 120 лет со дня рождения Константина Паустовского. Они и родились в один последний весенний день – 31 (19 по старому стилю) мая: художник в 1862 году в Уфе в старинной купеческой семье, а писатель в 1892 году в Москве в семье железнодорожного служащего. Жизнь и творчество двух этих великих русских мастеров хорошо известны в России и за рубежом, о них написано множество книг, так что не будем повторять биографии. Хочу отметить лишь то, что Нестеров с детства был глубоко религиозным, большая часть его картин – это прекрасная живописная повесть о Святой Руси; в отличие от него, духовный путь Паустовского отмечен тем, что можно назвать одухотворенной романтикой. Но они созвучны между собой своей теплой любовью к родной земле, ее людям и тем добрым взглядом, которым смотрели на мир.
Когда Паустовский появился на свет, Михаил Нестеров уже был автором знаменитой картины «Видение отроку Варфоломею». Живописное сказание о Сергии Радонежском возвращает нас в чудесный эпизод его детства: отрок Варфоломей, которому с трудом давалась грамота, встретил в окрестных полях «старца черноризца», и тот благословил его просфорой со словами: «Это дается тебе в знак благодати и для разумения Священного Писания». Об этой тихой светлой картине – одной из лучших в русской живописи - написаны десятки книг, но, пожалуй, самые проникновенные, простые и точные слова сказал о ней Константин Паустовский:
     «Все знают картину Нестерова «Видение отроку Варфоломею». Для многих этот отрок, этот деревенский пастушок с глубочайшей чистоты синими глазами – белоголовый, худенький, в онучах – кажется олицетворением стародавней России – ее сокровенной тихой красоты, ее неярких небес, нежаркого солнца, сияния ее неоглядных далей, ее пажитей и тихих лесов, ее легенд и сказок.
     Картина эта – как хрустальный светильник, зажженный художником во славу своей страны, своей России.
Самое замечательное в этой картине – пейзаж. В чистом, как ключевая вода, воздухе виден каждый листок, каждый скромный венчик полевого цветка, каждая травинка и крошечная девочка-березка. Все это кажется драгоценным. Да так оно и есть. В зрелище трав, синеглазых рек, взгорий и темных лесов, что как бы прислушиваются к долетающему вполголоса звону, открывает в нас самих такие глубины любви к своей родимой земле, что стоит большого труда даже самому спокойному человеку сдержать невольные слезы. Этот нестеровский пейзаж ударяет по сердцу каждого, у кого есть сердце».
     Эти слова можно отнести и к самому Константину Паустовскому. Его проза так же входит в наше сердце своей хрустальной чистотой, нежностью, задушевностью и светом. Почему? «Чем прозрачнее воздух, тем ярче солнечный свет, - писал он. – Чем прозрачнее проза, тем совершеннее ее красота и тем сильнее она отзывается в человеческом сердце».
     Человеку, который открыл для себя его творчество – эту прозрачную, как воздух, прозу - можно сказать, повезло: мир никогда не утратит для него свой красоты. Каждая повесть или рассказ писателя – «Романтики», «Блистающие облака», «Черное море», «Золотая роза», «Мещерская сторона», «Корзина с еловыми шишками»… - учит нас видеть, слышать, чувствовать мир так же светло и поэтично, как в детстве. Не случайно одна из статей Паустовского (в книге «Золотая роза») так и называется «Искусство видеть мир».
Сам писатель в высшей степени обладал этим искусством. Его проза похожа на живопись в слове. В ней нет внешнего блеска; как всякое подлинно рожденное искусство, она не блестит, а мерцает – светом и красками, тончайшими оттенками тонов и полутонов. «Многие произведения Паустовского – произведения живописи, - писал А. Роскин. – Их можно было бы вешать на стену, если бы только для подобных картин существовали рамы и гвозди».
     Конечно, это прежде всего Божий дар, но этот чудесный дар он всегда бережно развивал и, надо сказать, многому учился у художников. «…Я впервые увидел все разнообразие красок русского ненастья после картины Левитана «Над вечным покоем», - писал он. – До тех пор ненастье было окрашено в моих глазах в один унылый цвет. Но Левитан увидел в этом унынии некий оттенок величия, даже торжественности и нашел в нем много чистых красок». Знаток и ценитель подлинной живописи, Паустовский написал повести «Исаак Левитан» (творчество которого особенно любил), «Орест Кипренский», рассказы о грузинском художнике Нико Пиросманишвили. Свои «Заметки о живописи» он посвятил известному русскому советскому художнику Н.М. Ромадину, с которым его связывала теплая человеческая и творческая дружба. Ромадин был учеником Нестерова, и писатель называл его достойным преемником нестеровского пейзажа.
     Нестеровский пейзаж - это тихие поля и перелески, белоствольные березы, тонкие сосенки и рябины, скромные полевые цветы… Это светлая осень или ранняя весна – та мимолетная пора, когда природа полна хрупкости, прозрачности и тишины. «Люблю я русский пейзаж, - писал художник, - на его фоне как-то лучше, яснее чувствуешь и смысл русской жизни, и русскую душу». Среди этих неярких пейзажей встречаем мы любимых героев Нестерова, тех праведников и подвижников, в образах которых искал он глубокую сердечную правду о России: «Я избегал изображать сильные страсти, предпочитая им скромный пейзаж, человека, живущего внутренней духовной жизнью в объятиях нашей матушки-природы».
     Паустовский хорошо знал его творчество и, хотя сказал он о нем немного, эти слова драгоценны. «Хрустальный светильник, зажженный художником во славу России» - лучше всего характеризует смысл всего религиозного творчества Нестерова. Некоторые его картины – по глубине замысла, свежести взгляда, выразительной силе - писатель сравнивал с «Жизнью Арсеньева» Бунина. Он писал: «Жизнь Арсеньева» в каких-то своих частях напоминает картины Нестерова «Святая Русь» и «На Руси». Эти полотна – наилучшее выражение своей страны и народа в понимании художника. Перелески и взгорья, почернелые бревенчатые церкви, позабытые погосты и деревеньки. И на их фоне – вся Русь!».
     И Нестеров, и Паустовский были певцами среднерусского пейзажа. Каждый из них создал свой лирический образ Родины и русского человека. У художника это святые, монахи, подвижники – созерцатели и пустынники. У писателя - обычные, как принято говорить, неприметные люди: «…Больше всего я люблю писать о людях простых и безвестных – о ремесленниках, пастухах, лесных объездчиках, бакенщиках, сторожах и деревенских детях – своих закадычных друзьях». Но если чутко, с любовью всмотреться в них (а именно это и делает Паустовский), то в каждом увидим мы сокровенного, внутреннего человека с его душевной чистотой и сердечностью.
      Их обоих отличала какая-то особая, щемящая любовь к русским далям, просторам. «Какие дали оттуда видны! – вспоминал художник свою детскую поездку в монастырь. – Там начало предгорий Урала, и такая сладкая тоска овладевает, когда глядишь в эти манящие дали». Похожее чувство не раз испытывал Паустовский: «Осенью с этого косогора открывается в затуманенном воздухе такая беспредельная русская даль, что от нее замирает сердце». Но в живописи Нестерова или прозе Паустовского мы можем не просто еще раз полюбоваться тихими далями родной земли; оба они знали – своей творческой силой, талантливостью, открытостью и задушевностью русский человек во многом обязан тем светлым пейзажам, что с детства вошли в его сердце.
     «Человек, живущий по сердцу, в согласии со своим внутренним миром, всегда созидатель, обогатитель и художник», - писал Паустовский. Таким был и сам Константин Георгиевич. Люди, близко знакомые с ним, вспоминали его деликатность, совестливость, доброту и застенчивость. Мудрость сочеталась в нем с молодым, чутким сердцем, а застенчивость не мешала поднимать голос в защиту правды. Он жил в советскую эпоху, когда литературе следовало воспевать строителя нового социалистического общества, а он воспевал красоту и поэзию русской природы. Официальная критика писала о «патриархальности» и «отрыве от жизни» писателя Паустовского, его имя пытались при жизни предать забвению. Но в 1950-1960-е годы это был самый любимый и читаемый писатель в стране. В эти же годы к Паустовскому пришло мировое признание. В 1962 и 1965 годах он был одним из номинантов Нобелевской премии в области литературы. Когда стало известно, что премия присуждена М. Шолохову, поэт Б. Чичибабин писал: «Поэтическая проза Паустовского с его графически-бегло набросанными героями, но освещенными светом вечности, заставляющая читателя думать, воображать, мечтать, кажется мне более современной и перспективной. Будь я в Нобелевском комитете, я проголосовал бы за Паустовского».
     Последние годы жизни (а умер он в 1968 году) Паустовский провел в небольшом старинном городке Таруса у берегов Оки. Такие живописные провинциальные города, полные тишины и покоя, он называл «глубинными». Писатель повидал в своей жизни много стран и земель, он любил ветер странствий, но... «Всю нарядность Неаполитанского залива с его пиршеством красок я отдам за мокрый от дождя ивовый куст на песчаном берегу Оки или за извилистую речонку Таруску – на ее скромных берегах я теперь часто и подолгу живу».
     Жил он в небольшом бревенчатом доме со скрипучими половицами, где пахло деревом, было много света, воздуха и цветов. Дом писателя называли бревенчатой духовной крепостью: здесь он издавал литературный альманах «Тарусские страницы», здесь написал повести «Бросок на юг», «Время больших ожиданий», главы «Золотой розы», новеллы «Наедине с осенью», «Уснувший мальчик», «Городок на реке» и другие. Сюда любили приезжать его друзья, близкие по духу писатели. Михаил Лохвицкий вспоминал, как Паустовский показывал им свой любимый Ильинский омут:
     «Константин Георгиевич шел, опираясь на удилище, всматриваясь в дали, которые становились все шире, и улыбался своим мыслям.
     - Нестеровские дали, - прибавил он…».
     Среди этих далей, будто сошедших с картины художника, он написал свои самые проникновенные строки о родной земле: «То место, о котором я хочу рассказать, называется скромно, как и многие великолепные места в России: Ильинский омут. Такие места действуют на сердце с неотразимой силой. Если бы не опасение, что меня изругают за слащавость, я бы сказал о таких местах, что они благостны, успокоительны и в них есть что-то священное. Такие места наполняют нас легкостью и благоговением перед красотой своей земли, перед русской красотой».

Татьяна ГЛАДКИХ, Член Союза Писателей России.

Хабаровск. 

"Мертвые души"

А.Г. Сидоров.

     «Мертвые души», несомненно, самое великое из произведений Гоголя и, быть может, по силе творческой фантазии величайшее из произведений всей русской литературы. Характерная особенность письма Гоголя - необыкновенная пластичность и яркость образов - достигает здесь своей кульминационной точки. В русской литературе нет образов более ярких, более запечатлевающихся в уме, чем образы «Мертвых душ». Но тем не менее эта дивная картина, по силе изобразительности напоминающая кисть Микель-Анджело, имеет мало общечеловеческого значения и вряд ли способна тронуть европейца. Содержание ее слишком национальное, - русское и то общечеловеческое, что, несомненно, есть в «Мертвых душах», слишком облечено в специфические русские и притом примитивные, наивные формы. Эта примитивность чрезвычайно характерна для русской жизни, но она ослабляет общечеловеческое значение образов, воплощающих это давно пережитое другими народами содержание.
     «Мертвые души» - это картина Руси. Пушкин толкнул Гоголя поездить с Чичиковым по Руси и всмотреться в нее, в эту Русь.Что именно увидит Гоголь, великий поэт не мог предвидеть, но он знал, что Гоголь увидит многое. И действительно, Гоголь, всмотревшись, увидел то, чего не видел никто, но что, несомненно, было и может быть установлено научно, - картину распада примитивного патриархального помещичьего уклада жизни, и то, что он видел везде, - страшную человеческую пошлость.
     Увидев это, он в первом томе, еще не мудрствуя лукаво, изобразил то, что видел, и получилась страшная картина. Впоследствии он испугался ее сам и стал вводить в эту безотрадную картину «светлые образы», но по роковой особенности таланта, по характеру миросозерцания, по свойствам русской действительности не мог этого выполнить. Как только он хотел создать нечто идеальное, самое творчество его опошлялось, и получались мертвые, выдуманные и совсем не идеальные образы.
     «Мертвые души» имеют по содержанию нечто общее с «Ревизором», но их масштаб несравненно крупнее. Если в «Ревизоре» перед нами город пошлости, то тут уже целая страна пошлости. Сюжет, данный Гоголю Пушкиным, был чрезвычайно удобен. Поездка Чичикова за мертвыми душами дает возможность нарисовать широкую картину русской жизни, заглянуть и в город и в разные помещичьи усадьбы. В «Ревизоре» перед нами уездное чиновничество, здесь - губернское. В общем это последнее довольно близко напоминает уездное, но оно является перед нами несколько посолиднее, в спокойном состоянии, благодушным и безмятежным; только в самом конце слух о странных покупках Чичикова вызывает тревогу и растерянность, напоминающую растерянность героев «Ревизора».

     Чиновники «Мертвых душ» так же легковерны и так же наивно - бесчестны, как чиновники «Ревизора». Все они представляют собой вполне законченные образы, но автор не хочет останавливать на них долго внимание. Он останавливается главным образом на Чичикове и помещиках. Чичиков - русская разновидность общечеловеческого типа плута – дельца, его можно встретить в любом обществе. Бессовестный, энергичный, добродушный и приспособляющийся раб наживы, Чичиков, как тип, - нечто очень распространенное в современном буржуазном обществе, но общечеловеческая основа его слишком закрыта специфическими русскими чертами, притом чертами доперестроечного русского быта. Чичиков, как тип европейский, даже как современный русский, обнаружил бы больше лицемерия: его плутни были бы облечены в форму «дела», «предприятия», он стал бы предпринимателем «большого полета». В примитивном, хотя и разлагавшемся быту России времен Гоголя, и Чичиков проще, наивнее и откровеннее. Его плутня - чистая плутня без маски, «дела», грубая и наивная, могла иметь место только среди очень наивного общества. Благодаря этой своей наивности, он мало интересен, как общечеловеческий тип, но приобретает интерес для понимания быта. Его деятельность характерезует общество, в котором он живет, и остальные образы лишь развивают и углубляют эту характеристику. Чичиков тоже представитель пошлости, но она не столько в нем самом, как в его целях и понимании жизни. Это единственный из реальных героев Гоголя, который не характерезуется ничтожностью. Он все-таки в своем роде «сила».

     Манилов - тип сентиментально - слащавой пошлости, опять - таки общечеловеческий тип, общечеловеческое значение которого ослаблено его характерно - русской откровенностью. Сила обобщения в создании типа Манилова очень велика, и потому не только само имя Манилова стало нарицательным, но и создалось слово маниловщина, обозначающее, впрочем, не всю сущность типа. Тип Манилова тем более замечателен, что создание его представляет собой громадные трудности. Приходится обобщать почти отрицательные величины. Гоголь, справляясь с этой трудностью, привлекает на помощь наружность Манилова, и она помогает. «На взгляд он был человек видный, - описывает Гоголь Манилова, - черты его были не лишены приятности, но в эту приятность, казалось, переложено было сахару; в приемах и оборотах его было что-то заискивающее расположения и знакомства. Он улыбался заманчиво, был белокур, с голубыми глазами. В первую минуту разговора с ним не можем не сказать: «Какой приятный и добрый человек!» В следующую затем ничего не скажешь, а в третью скажешь: «Черт знает что такое!» и отойдешь подальше; если не отойдешь, то почувствуешь скуку смертельную. От него не дождешься никакого живого или хоть заносчивого слова, какое можешь услыхать от всякого, если коснешься задирающего его предмета». Вот это-то отсутствие живого слова, живого чувства, при видимости того и другого, и есть характерная черта Манилова. Чувство его удивительно маленькое и ничтожное, и сколько бы он ни расточал его, от этого никому ни тепло, ни холодно. Его любезность - к услугам всякого, как и его доброжелательство, но не потому, что он действительно обладает такой любящей душой, а потому, что они ничего ему не стоят, - это просто манера, благодушие растительно-блгополучного существа. Его чувства большею частью не настоящие, а только их фикция. Любовь, дружба Манилова - уже пошлость, уже пародия на любовь и дружбу, уже «маниловщина», видимость чувства, но видимость не преднамеренная, не лицемерная и - не умная. Манилов, как и Чичиков, тип общечеловеческий, но в ярко - национальной форме. Манилов в современном буржуазном обществе, - не редкость: он может быть грошевым филантропом, священнослужителем, кандидатом в президенты, журналистом, но всегда он будет сложнее нашего Манилова, и угадать его можно будет не сразу. Национальные особенности Манилова раскрывают примитивность быта, как и национальные особенности Чичикова. Кроме того, Манилов раскрывает нам еше одну сторону быта, точнее.процесса, происходящего в нем. Среда, которая состоит из Маниловых, конечно, чрезвычайно нежизненная среда. Она не может быть ни прогрессивной, ни консервативной, ни двигаться вперед, ни отстаивать прежнее, - Маниловы сами по себе - залог распада, и если они встречаются во всякой среде, то возникает вопрос, насколько их присутствие уравновешено другими более жизненными элементами. Гоголь это прекрасно понял, и когда в первом томе «Мертвых душ» он увидел отсутствие таких жизненных элементов, то стал их выдумывать, чтобы уйти от пессимистического вывода. Однако, в первом томе, оставаясь на почве фактов и разлагающейся помещичьей среды, он жизненных явлений не находил.

     Картина разложения помещичьей среды у Гоголя нарисована с полной правдивостью; от внимания Гоголя не ускользает и тот факт, что при этом, как при всяком, процессе разложения наиболее устойчивыми оказываются самые низшие формы. Из всех помещиков первой части единственным жизнеспособным, хозяйству которого не грозит распад, является Собакевич, но Собакевич - самое животное существо из всех образов «Мертвых душ». С общечеловеческой точки зрения, это тоже одна из разновидностей пошлости, но самая грубая, - животная, та самая, которая в мировой литературе представлена шекспировским Калибаном. Собакевич жизненен и крепок, как средней величины медведь, но среда, в которой крепки только Собакевичи, конечно, безнадежная среда.

     Третьей формой распада патриархального помещичьего уклада жизни и третьей разновидностью пошлости является Ноздрев. Он представляет собой, подобно Манилову, «видимость», но если Манилов видимость чувства, то Ноздрев - видимость «широкой натуры». По существу он менее всего может претендовать на признание его «широкой натурой» - нахал, пьяница, лжец, он в то же время трус и совершенно ничтожный человек. Это лживо-нахальная разновидность пошлости. Ноздрев - очень типичный продукт распада патриархальной среды с ее примитивностью. Малейшее давление исторического процесса разлагает эту аморфную среду, почти лишенную силы сопротивления. Всякие нравственные устои падают, навыков к борьбе за жизнь никаких, аппетиты огромные и вся надежда на плутню. Но и плутня бывает разная; плутня Чичикова требует настойчивости, выдержки, характера, чего и в помине нет в барской среде, и плутня Ноздрева нахально-бесшабашная - срывающая: он плутует так же, как ловит с борзыми зайцев- с налету. Два плута, барин и чиновник - Ноздрев и Чичиков - прекрасно характерезуют свойствами своего плутовства свою среду, и нежизненность дворянской среды при этом сопоставлении очевидна.

     Четвертая разновидность пошлости - Плюшкин. Плюшкин больной душевно, патологический субъект, но болезнь его черпает свои силы в окружающей среде. В среде всеобщего мотовства и разорения, чем характерезуется помещичья жизнь времен Гоголя, в обществе Петухов, Хлебуевых, Чичиковых и Маниловых, в обществе разоряющихся или хищников, или тех и других вместе, когда кругом Ноздревы, Чичиковы и т.д., - человека мнительного и неглупого, каким был Плюшкин до развития его роковой страсти, невольно должен был охватить страх за свое благополучие, - страх тем более понятный при сознании, что он сам ничего не знает, ничего не может создать, что приобретают здесь только плутовством или страшной скупостью. И вот скупость естественно становится той манией, в которую развивается его напуганная мнительность. Плюшкин - русский скупец, скупец от боязни за будущее, в устройстве которого русский человек так беспомощен. Плюшкин больше заботится о том, чтобы не выпустить из рук того, что в них попало, чем о наживе. В Плюшкине процесс распада помещичьего патриархального уклада жизни отражается, быть может, более, чем в каком бы то ни было другом герое «Мертвых душ», но это не мешает ему сохранять и общечеловеческое значение. Чрезвычайно характерным является тот факт, что во второй части «Мертвых душ» мы видим во всей полноте картину разложения помещичьего быта, но ни один из образов этой части не представляет собой общечеловеческого типа. Хлобуев, Петух, Тентетников - яркие выразители распада дворянского быта и, несомненно, художественные типы, но ни один из них не может претендовать на общечеловечность. Вместе с тем характерной чертой второй части «Мертвых душ» является стремление создать типы людей, способных сопротивляться процессу распада, типы идеальных хозяев - одного из братьев Платоновых и Скудронжогло.

     Удачными типами второй части нужно признать Петуха, Тентетникова, Хлобуева и Бетрищева. Тентетников - это предшественник лишних людей и обломовщины в одно и то же время. Гоголь только намечает этот тип, впоследствии столь тщательно разработанный в нашей литературе. Более полная разработка этого явления, повидимому, - вне художественных средств Гоголя. Образ этот автобиографичен, и в создании его, отражается «интеллигентская» сторона личности автора. В Петухе мы видим тип беззаботного помещичьего благодушия, спокойно проедающего себя и неспособного ни к делу, ни к мысли. Петух ближе всего к образам первой части, он так и просится в компанию с Собакевичем, Маниловым, Ноздревым, Плюшкиным; если бы он был разработан так, как они, мы бы имели бы восхитительный тип добродушной пошлости. Гоголь, однако, здесь занялся истолкованием жизни и рассматривает тип Петуха как образчик неделовитости, которую считает основной болезнью русской жизни. 

А.Г. Сидоров.
(Россия) Сидней, Австралия. 29.01.12

 назад в Архив

 * * * * * * * * * * * * * * * * *