Литературный кружок "Жемчужное Слово"

 Михаил Евграфович Салтыков - (Н. Щедрин)

     Сатирик по призванию, Салтыков с первых же ещё неуверенных шагов литературной карьеры, осуществляет это своё, можно сказать, провиденциальное назначение в такой степени последовательно и стойко, что, кажется, он нигде не изменяет себе. Даже в частной беседе или переписке, даже в вице-губернаторском кресле он остаётся сатириком, острое зрение которого не может мириться с противоречиями между тем, что есть и что должно быть. "Противоречиями" названа его первая юношеская повесть, противоречия он отмечает затем в течение всей своей последующей жизни, не разбрасываясь в стороны и не насилуя своего таланта какими-нибудь иными, несродными ему задачами. Быть может, этой последовательной и огромной работой в одном неизменном направлении возможно объяснить то удивительное явление, что талант писателя заметно и непрерывно растёт даже тогда, когда физические силы окончательно изменяют писателю и когда, в течение нескольких последних лет, самое существование его является одним сплошным мучительным страданием.

     Рано начавшаяся литературная карьера Салтыкова рано же познакомила его и с трениями, которыми щедро усыпан путь русского писателя. Едва успела появиться в свет вторая его повесть - "Запутанное  дело", как он должен был провести почти восемь лет в Вятке, вдали от жизни и интересов, с которыми он по выходе из лицея успел сродниться. Другая сторона литературной карьеры - так называемая "слава" писательская - открылась для него, когда он начал в 1856 - 57 годах печатать на страницах "Русского Вестника" "Губернские Очерки". Новые и сильные слова, которыми заговорил "надворный советник Щедрин" - этим псевдонимом подписывал Салтыков "Губернские Очерки" - произвели сильное впечатление на широкие круги читателей. Обратила внимание на писателя и критика, причём последняя, в лице наиболее влиятельных в то время своих представителей - Добролюбова и Чернышевского, - дала Щедрину в высокой степени сочувственную оценку. Тургенев в одном из своих писем в 1857 году категорически и резко заявляет, что "если г.Щедрин имеет успех, то, говоря его словами, писать уже "не для-че". Пусть публика набивает себе брюхо этими пряностями. - На здоровье !" Не менее ядовитый отзыв о Салтыкове дал в этом же году в частном письме к Тургеневу и Некрасов. Однако эти, быть может, самые злые и уж, конечно, самые талантливые критики Салтыкова должны были капитулировать перед силою его вырастающего дарования.
    Всегда чуткий к "новооткрытым" и даже к неоткрытым талантам, Некрасов капитулировал первым. Он очень скоро понял и постарался исправить свою ошибку: так неудачно оцененный им в 1857 г. сатирик с 1859 г. делается постоянным сотрудником его журнала, а в начале 1863 года мы видим Салтыкова уже рядом с Некрасовым во главе "Современника", а затем с 1868 г. во главе "Отечественных Записок". Что касается Тургенева, то об его абсолютной капитуляции перед огромным дарованием сатирика говорят нам его собственные признания, сделанные им как в частной переписке, так и в печати. Он понял, что область, отмежеванная сатириком в русской словесности, имеет все права на самостоятельное, независимое существование, и что в этой области Салтыков "неоспоримый мастер и первый человек". "Невольно "задаваясь вопросом, "отчего Салтыков вместо очерков не напишет крупного романа с группировкой характеров и событий, с руководящей мыслью и широким исполнением", Тургенев здесь же и отвечает себе: оттого, "что романы и повести - до некоторой степени пишут другие, а то, что делает Салтыков - кроме него делать некому". Одержав блестящую победу над такими мощными супостатами, какими являлись названные нами писатели, Салтыков быстрыми и уверенными шагами подвигался вперёд, поднимаясь всё выше и выше к тем высотам литературы, с которых огромное значение писателя становится уже бесспорным, даже для несогласных с ним мыслящих жителей долин.
     Литература? Мы знаем, с какой беззаветной любовью и с каким высоким уважением относился Салтыков к литературе. Даже в предсмертном письме к сыну он писал: "паче всего люби родную литературу, и звание литератора предпочитай всякому другому". Но именно поэтому он в течение всей своей жизни не отводил от литературы внимательного взора. Отрицательные явления в литературе были близко ему знакомы и отмечались им в их последовательном появлении и развитии. И сатирик ясно видел, как она всасывала в себя дурные соки общества и в каждый данный момент оказывалась в массе не выше этого последнего по своим моральным качествам. И как ни страстно привязан был он к литературе, случались моменты, когда, по собственному его признанию, привязанность эта подвергалась очень решительным испытаниям. Тем не менее в своих очерках Щедрин даёт поистине блестящие страницы, посвящённые защите литературы, ея "животворящих свойств", ея значения, как "неоскудевающаго источника жизни". "Литература не умрёт, не умрёт вовеки веков. Всё, что мы видим вокруг нас, всё в своё время обратиться частью в развалины, частью в навоз, - одна литература изъята от законов тления, она одна не признаёт смерти. Несмотря ни на что, она вечно будет жить в памятниках настоящего, и в памятниках будущего. Не найдётся такого момента в истории человечества, про который можно было бы с уверенностью сказать: вот момент, когда литература была упразднена. Не было таких моментов, нет и не будет.  Ибо ничто так не соприкасается с идеей о вечности, ничто так не поясняет её, как представление о литературе". Литература для Салтыкова - "освящённое средство для небесных целей", широкая арена для борьбы за торжество света и правды, за идеалы будущего.
     Променяв вице-губернаторское место на звание литератора, Салтыков переменил не только профессию, нет, он опоясал себя мечом для того, чтобы, подобно Гейне, посвятить свои силы рыцарскому служению Святому Духу. Он стал борцом. Но в отличие от всех иных видов борьбы, где каждая ошибка может роковым образом отразиться на успехе всего дела, "литература, - говорит Салтыков в той же сатире "Круглый год", - имеет право допускать заблуждения, потому что она же сама и поправляет их". Поэтому, "признавая" литературу, сатирик принимал её "всецело, со всеми уклонениями и осложнениями, даже с московскими кликушами". Правда, все эти уклонения и осложнения, с "каплунами мысли", с пенкоснимателями, Подхалимовыми и Ноздрёвыми, "порой бывают мучительны, но ведь они пройдут, исчезнут, растают и наверное одни только усилия честной мысли остануться незыблемыми".
     Неутомимый летописец четырёх десятилетий, Щедрин пережил и художественно воссоздал в своей сатире весь тот сложный и многообразный процесс, которым дореформенная Русь, приспособляя и приспособляясь, настраивала свои крепостнически-сословные формы на европейски-буржуазный лад. Мы пережили с ним "веяние радостных ожиданий", вскоре сменившееся "веянием горестных утрат". Вместе с ним попали в ураган страшного, по силе развернувшихся и ничем несдерживаемых аппетитов, "веяния хищничества". И вот теперь, в начале 80-х годов, сатирик с недоумением подошёл к какой-то загадочной храмине, на воротах которой написано: галиматья, и откуда пахнуло на него новым веянием, которому Щедрин не нашёл никакого иного названия, как только "веяние сапогов в смятку". Жутко жить в такой "храмине". Жутко почувствовал себя в ней и наш сатирик, хотя, по складу своего острого аналитического ума, он вошёл в неё подготовленным в неизмеримо большей степени, чем все остальные его современники и в частности чем вся та школа критического народничества, под флагом которой протекала его литературная деятельность в "Отечественных Записках".
     Далёкий не только от догматического, но даже и от критического народничества, Щедрин шёл к 80-м годам своей собственной дорогой. Поэтому и то глубокое разочарование, которое охватило народничество к началу 80-х годов, после крушения всех его упований, не коснулось Щедрина. Людям, упавшим духом, растратившим свои упования, сатирик даже в дни всеобщего уныния не переставал петь о радостях света и жизни. Он напоминал, что и в истории "Пошехонья" бывали просветы. И как ни коротки они были, как ни слабы были солнечные лучи, падавшие на пошехонскую землю, пошехонцы расцветали и ободрялись под их живительным светом. Значит заключает сатирик, для всех вообще людей свет представляет нечто желанное. Бывают личности, писал он, для которых вся история служит свидетельством "неуклонного нарастания добра в мире". И как ни труден этот процесс нарастания добра, в нём можно найти утешение. Но искать утешение в истории способны только "исключительные натуры", герои, а между тем в 80-е годы героем, выступавшим на арену жизни, стал средний человек, - "человек относительной правды, относительного добра, относительного счастья". Он ждёт охранного листа на среднее существование в настоящем, и, когда "история сдирает с него кожу", он получает полное основание усомниться в благостности исторического процесса. Ведь он, продолжает Щедрин, "этот средний человек, именно, и есть действительный объект истории. Для него пишет история свои сказания о старой неправде, для него происходит процесс нарастания правды новой. Ради него создаются религии, философские системы, утопии; ради него самоотвергаются те исключительные натуры, которые носят в себе зиждительное начало истории".