Литературный кружок "Жемчужное Слово"

А.Г. Сидоров.

     Бенедиктов совершенно забыт нынешними читателями, и не только забыт внешним образом и случайно, как многие писатели, на самом деле заслуживающие памяти и чтения, - но и внутренней, потенциальной жизни не имеют его стихотворения, и они не могут встретить себе гостеприимства у современных людей. Объясняется это тем, что они целиком внешни, что они - именно стихотворения, не больше. Они сделаны, может быть - сотворены, может быть и в порыве искреннего, не холодного восторга;  но во всяком случае в них форма как бы отделилась от содержания и настроения, форма вышла наружу и говорит о себе, и блестит, и переливается привольными звуковыми волнами. Плоть слова оказалась у Бенедиктова независимой от его души, и оттого стихи его производят впечатление стихов, только стихов, - между тем как в истинно  художественных  созданиях дышит стихийность, есть нечто первозданное. Стихотворения Бенедиктова, это - вещи, очень красивые, нарядные вещи. Но они бездушные, они не трогают чужой души. Вы остаетесь к ним безразличны, и вам кажется, что Бенедиктов тоже - сам по себе, а его стихотворения – сами по себе. Его нет в его собственных произведениях, его нет дома. Поэтому не отворяется перед ним и дверь нашего внутреннего дома. В этом отношении характерно воззвание самого Бенедиктова к поэту:

Пиши, поэт! Слагай для милой девы

Симфонии любовные свои!

Переливай в гремучие напевы

Палящий жар страдальческой любви.

Чтоб выразить таинственные муки,

Чтоб сердца огнь в словах твоих изник,

Изобретай неслыханные звуки,

Выдумывай неведомый язык.

     «Гремучие напевы», - это было самое излюбленное для Бенедиктова; именно гремучесть, словесный шум наиболее отличают его творчество. Образы его часто не выдержаны, и для читателя ясно, что сам поэт их не видел, не созерцал; ибо вообще зрение Бенедиктова значительно уступает его слуху. Он увлечен звуками, но не красками, и уж совсем бледен и неверен у него рисунок. И звучный, самый звучный из наших стихотворцев остался верен своему же завету:

Изобретай неслыханные звуки,

Выдумывай неведомый язык.

     Красивы и гармоничны эти стихи, - но говорит ли за поэтичность, свидетельствует ли о стихийности самое требование изобретения и выдумки? Когда в сердце горит настоящий огонь, то он сам собою «изникнет» в словах не изобретенных и не выдуманных. Бенедиктов же, действительно, - поэт-изобретатель, выдумщик; ему принадлежит много неологизмов, но из них очень немногие получили себе право гражданства в русском языке. У него изысканность, деланность, хотя бы и красивая, определений и характеристик; так корабль для него «белопарусный алтарь»; колесница небес - "безотъездная". Но зато хорошо про женщину: «она, души моей поэма». Правда, все или почти все неологизмы Бенедиктова, этого, как он сам себя называл, «ремесленника во славу красоты», показывают, что у него было живое чувство языка. В этом чувстве он находил убежище от собственной прозаичности. Когда вспоминаешь его биографию, эту жизнь чиновника в министерстве финансов, дослужившегося до чина действительного статского советника, когда вспоминаешь, что автор страстных эротических стихотворений был и казался себе таким неприглядным, неинтересным, неэффектным, - когда вспоминаешь эту прозу и провинциализм (даже возлюбленная его живет в «заневской стороне»), становится не только понятным, но и своеобразно трогательным влечение Бенедиктова к эффекту и звону, к нарядности стиха. Но эффект остается эффектом, и из него не рождается поэзия.
     Она и не возникла у Бенедиктова. Мы читаем его книгу и, особенно если читаем ее вслух, изумляемся порою громкой и гремучей красоте его стихотворений, но лишь изредка с отрадой останавливается наш взор на какой-нибудь спокойной и тихой, задушевной пьесе, которая не кричит о себе, что она - стихотворение. Таково, например, «Озеро» (вероятно Онежское, на берегу которого поэт провел свои юные годы; эти строчки сочувственно отмечает и С.А. Венгеров в своей статье о Бенедиктове в «Критико-биографическом словаре русских писателей»):

Я помню приволье широких дубрав;

Я помню край дикий. Там в годы забав,

Ребяческой резвости полный,

Я видел: синела, шумела вода, -

Далеко, далеко, не зная куда,

Катились все волны, да волны.

Я отроком часто у брега стоял,

Без мысли, но с чувством на влагу взирал,

И всплески мне ноги лобзали;

В дали бесконечной виднелись леса;

Туда мне хотелось: у них небеса

На самых вершинах лежали.

Забуду ль ваш вольный, стремительный бег,

О полные силы и полные нег

Разгульные, шумные воды?

Забуду ль тот берег, где дик и суров,

Закинувши тоню, певец–рыболов

Затягивал песню свободы?

Нет, врезалось, озеро, в память ты мне.

В твоей благодатной, святой тишине,

В твоем бушеванье угрюмом

Душа научилась кипеть и любить

И ныне хотела бы ропот свой слить

С твоим упоительным шумом.

     Дорогой нашему писателю «упоительный шум» своими словесными волнами увлекал его в царство безвкусия. Бенедиктов злоупотреблял своею властью - властью поэта все оживотворять и олицетворять. Он придавал жизнь тому, что жизни недостойно, и оттого терпел заслуженное крушение. Он, например, уверяет нас, что под ножкой тоскующей красавицы томится, влюбленно изнывает паркет. Вообще, надо заметить, что воображение Бенедиктова всегда настроено на какой-то неприятно-влюбчивый, даже похотливый лад. Фантазия его как будто наполнена картинами непристойными, и, жутко сказать, но веет от его стихотворений духом насилия над женщиной, и если это насилие не совершается, то лишь потому, что для реальности у поэта нет силы, и эту реальность он возмещает болезненно настроенной грезой. Детали его любовных стихотворений часто оскорбительны. Даже когда он смотрит на пожар, то, безвкусно и незаконно олицетворяя его, он рисует себе такую ситуацию, что «младенец-пламя пошел вольным юношей гулять и жадной грудью прильнул сладострастно» к «млеющим грудам роскошного зданья», - везде мерещится ему грубая физиология любви. Его знаменитые «Кудри», которые ему хочется «навивать на пальцы, поцелуем прижигать, путать негой, мять любовью», являются лишь одним из бесчисленных проявлений его неприятного сладострастия, его бесчисленных славословий во имя «неги». Теоретическое сладострастие не могло, конечно, заглушить в нем естественной человеческой неудовлетворенности, и часто слышится сквозь риторический шум его стихов нота печали и безрадостного одиночества. Он знает «сердечной муки мучительную гамму» и «в жизни злую эпиграмму на все прекрасное прочел». И, распростоняя свою печаль на весь мир, он жалуется:

Все так же льется слезь природы

Неистощимая река.

     В звонкой пустыне его стихов отрадно встречать некоторые оазисы мысли, - например, это поэтическое размышление о людском «прости», об этом грустном слове человеческой разлуки: не утешает тебя поэт тем, что земное «прости», это - «глагол» разлуки с миром, глагол свидания с божеством»; кто прщается с землею, тот встречает небо. Или с указанной уже склонностью во всем видит физиологию любви, брачность мира, он сочувствует дню в том, что когда бы он ни подходил к ночи, он старательно уносится от него; но физиология оставляет Бенедиктова в заключительной строфе этого стихотворения («Жалоба дня»), где он утешает день, что тот встретит свою возлюбленную -

Как пройдет времен тревога

И, окончив грустный пир,

Отдохнуть на перси Бога

Истомленный ляжет мир, -

     ...образ, такой прекрасный, и оригинальна мысль об отдыхе истомленного, усталого мира, долго сменявшего в своей панораме дни и ночи, чреду и тревогу времен, а теперь, в в последнем отдохновении на персях Бога, слившего день и ночь а одно космическое целое, в единую великую вечность! За это дыхание вечного простится Бенедиктову то брение и суетное, что есть в его стихах, и, любитель слова, любовник слова, он в истории русской словесности должен быть упомянут в этом своем качестве, в этой своей привязанности к музыке русской речи.

А.Г.Сидоров.

Сидней, Австралия. 15.02.12

назад в Архив