Наше Творчество № 19

Авторы: - поэзия: Е.Кульба - "Доля"; Э.Ковшевный - "На ствол..."; прот. В.Мазур - "Тихий летний вечер"; А.Гушан - "Скит в лесу"; А.Борычев - "Ни судьбы, ни страны"; Г.Иноземцева - "Талант";   Т. Малеевская - австралийские зарисовки "Попугаичьи дела"; -  Афиноген Графов - рассказ, "Классик".

    Д О Л Я

Вновь дрожит у реки костёр,
Под волшебные звуки скрипки
Придорожный цветок - шатёр
Расцветает вблизи кибитки.
Грусть - тоска улетает прочь
Звёзды падают с неба мерно
А степная девчонка - ночь
Разливает нам песни щедро.
Опьяняет нас дым костра
Травы шепчут: вольная воля,
В лодке счастья - лишь до утра
Мы плывём - цыганская доля.

             Евгений Кульба.
                                   Россия.

На ствол изогнутый ольхи
над речкой тихо сяду.
Здесь хорошо писать стихи – 
покой душе и взгляду.
Вода холодная темна
и шелест тих листвы.
И вспоминаются слова, 
что мне сказали Вы…

Эдуард Ковшевный. Россия.

(фото автора)

Тихий летний вечер...

Тихий летний вечер провожает солнце,
Зажигает звезды в синей вышине.
Травы что-то шепчут стебельками сонно,
Не сидится дома в это время мне.
 
Воздух пахнет медом. Выйду помолиться,
Затаю дыханье, не имея слов.
Как же красоте такой не удивиться,
Как же не прославить Божию любовь?
 
Нас ведет на небо трудная дорога,
Но идущий к свету одолеет путь.
Если он возьмет с собою веру в Бога,
Примет посох из святых Христовых рук.
Светом невечерним сердце озарится,
Покаянье снимет темноты покров.
Как же милости такой не удивиться,
Как же не прославить Божию любовь?
 
Россыпи ромашек в сумерках белеют,
Окуну ладонь в прохладную росу.
Зазвучит молитва чище и сильнее,
Драгоценный дар смиренно понесу.
 
Широко Твоя распахнута десница,
И помочь просящим Ты всегда готов.
Как же щедрости такой не удивиться,
Как же не прославить Божию любовь?
 
Ночь покрыла землю темными шелками,
И в глубинах сердца в полной тишине
Ангелы поют святыми голосами,
Подарил Господь в ночи молитву мне.

6.08.2013 г. прот. В. Мазур. Украина. 

Ни судьбы, ни страны

Холода обжигают лицо. 
Блики солнца упали на снег. 
Закатилось судьбы колесо. 
Воет ветер, а слышится - смех! 
Догорает рубиновый день. 
Голубая ложится вуаль 
На просторы лесов, где везде 
Розовеет закатная даль, 
Где берёзы, осины, дубы 
Тщетно тянутся ветками вверх. 
Ни зимы, ни страны, ни судьбы... 
И прозрение разум отверг. 
Холода обжигают лицо. 
В синеве утопая, иду...

Алексей Борычев. Россия.

 Скит в лесу

Покой вокруг забытого скита.
Что Божье, то бесстрастно, безмятежно. 
Скит позабыт людьми, но красота
Небесная живёт в нём, как и прежде. 
 
Когда-то, много лет тому назад, 
В стенах его спасались черноризцы,
А нынче сосны благостно стоят, 
Внимая пенью ключевой водицы. 
 
Случайный путник, так же, как и я,
Порой в его чертоги забредает,
И постояв в тиши у алтаря,
Свой путь мирской, как прежде, продолжает. 
 
Уходит путник - и опять покой
Вокруг скита. И в серебристом ситце
С небес нисходит месяц молодой
К святому роднику воды напиться.
 
      Алексей Гушан. Россия. 

  Т а л а н т

Творенье мастера - божественное чудо!
Кем предначертано уменье создавать,
Каким судом, вершащим наши судьбы,
Талант приговорён существовать?
В каких лучах он вскормлен и взлелеян,
Какой звездой зачат он и рождён,
Каким он ветром ласковым овеян,
Какой земною силою взращён?
Об этом знает разве что Всевышний,
Создатель мира и творец людей.
И прародитель нашей грешной жизни,
И зачинатель праведных идей.
Спаси наш мир от тупости и лени,
От бесполезной праздной суеты.
Пусть балом правит Oн лишь, добрый Гений,
Рождённый для любви и красоты!

27-8- 1997   Галина Иноземцева. США.

Попугаичьи дела (I)

Сверху. Эти попугаи сняты в парке. Дело в том, что к нам во двор: как и ко всем соседям прилетают точно такие же крикуны, а успеть заснять то, что у меня произошло - никакой фотоаппарт не успеет... слишком всё получилось неожиданно.

Справа: тот самый, рыжий усатый нахал, виновник весёлого происшествия. Потом наши соседи уехали и забрали кота с собой.

«Видит око, да зуб неймёт» 

К нам во двор постоянно прилетают попугаи. Разные. Но чаще - зелёно-красные. И это несмотря на то, что живём в 6 км от центра, - в Австралии это нормально.

И ещё с некоторых пор к нам повадился соседский кот. Большой. Рыжий. Нахальный. И очень громкий. Так что прозвище «Американец» как-то само собой к нему прилипло. Впрочем, у него было законное имя Socks, что значит «носочки», да только речь здесь не о нём, - это так, к слову, потому что с этим котом был связан забавный эпизод..

Как видно, хозяева лаской Американца не баловали, потому что в начале нашего знакомства он не давал себя погладить - для острастки даже слегка, предупреждающе покусывал. И вот, неизвестно по какой причине, Американец решил нас «усыновить», а двор наш - объявил своим. И всё было бы ничего, но... 

Однажды в полдень, услышав попугаичий концерт, я выглянула в окно и увидела стаю весёлых зелёно-красных гостей. Заметила, что один из них почему-то отстал от приятелей и – странное дело – полу-летит, полу-бежит по траве. «Никак, дурака валяет», - подумала я. И вдруг увидела, что к нему крадётся Американец. Я быстро сбежала вниз по лестнице в надежде, что успею кота отогнать, даже бросила в него чем-то.

Но кот продолжал подкрадываться и не обращал на меня ни малейшего внимания. Всё его внимание было устремлено в одну точку – на взъерошенного от страха попугая, до которого оставалось не более полутарых шагов. Растопырив крылья, бедняга уже не верещал и точно оцепенел. А кот, весь как натянутая пружина, почти что на брюхе приближался к несчастному; он вошёл в такой азарт, что уже не только не слышал и не видел меня, - на его рыжей спине шкура пошла волнами... До решительного прыжка оставалось какая-то доля секунды, но в это время – хлоп! – мои ладони накрыли попугая прямо перед носом кота!

Надо было видеть истерику, которая приключилась с нашим Американцем: он завыл как ошалелый, стал метаться из стороны в сторону, шкура на спине не переставала ходить волнами... Это был настоящий кошачий нервный срыв.

А на другой день было продолжение, уже с попугаем, которое и назвать-то нельзя иначе, как «Один за всех, все за одного».

«Один за всех, все за одного»

У спасённого попугая оказалось повреждённым крыло: то-то он вчера ковылял по траве. Пока я исследовала летучего пациента, он меня изрядно искусал. От страха, конечно. Но потом смирился, понял, что зла ему не желаю. И потому согласился спать до утра под перевёрнутой вверх дном пластиковой корзиной для белья: что ж – и крыша над головой, и воздух сквозь решетчатые стенки, и всё видно...

К утру попугай совсем освоился. Ручной стал: стою у плиты, варю кашу, а он у меня по плечам ходит, за волосы тянет – под кудри норовит спрятаться. Вдруг слышу – попугаи за окном раскричались. Оказалось: целая ватага красно-зелёных приятелей пожаловала – на заборе, что напротив веранды, рядком уселась.

«Ну, что, дружище, - думаю, - пора тебе на простор!» Вышла с ним на веранду. Но попугай... не улетает. И так я с ним, и этак, слегка на ладонях подбрасываю, – давай, мол, лети! - ничего не помогает, бедняга почти что падает. Раза три пробовала, но каждый раз повторялась та же история. Я не знала, что делать, хотела посадить его обратно в убежище, под корзину: не ровен час, Американец в гости заявится. А попугаи на заборе всё сидят, стрекочут...

И вдруг, смотрю, один из приятелей отделился от стайки и – стремглав летит прямо на меня! Не долетев до меня шага два – крутой поворот в сторону! Сел на другой соседский забор – тот, что сбоку дома – и верещит. Минуты через две другой попугай проделал такой же странный манёвр. Потом – третий, четвёртый, и ещё, и ещё. Так вот оно что: зелёно-красные приятеля из беды выручают...

Так вся крылатая ватага перекочевала на боковой забор, поближе к веранде. Тогда я опять попробовала выпустить бедолагу. Не летит. Будь что будет: я посадила его на донышко корзины – сверху. Никакой реакции. Но попугаи не намеревались покидать товарища и громко верещали. Наконец мой красавчик не выдержал, заволновался, потом расправил крылышки, вспорхнул и – полетел. Но... не дальше забора. Сел рядом с приятелями: как видно, страшно ему стало. 

И вдруг я оказалась свидетельницей чего-то совсем уже невероятного. Один из приятелей-попугаев опять отделился от крикливой стайки, описал перед забором небольшой полукруг – именно полукруг - и сел на место. Так же само потом описал полукруг второй попугай, и третий, и ещё, и ещё...

Как видно, мой попугайик понял намёк. Или набрался храбрости. Потому что очень скоро вся ватага поднялась с шумом в воздух и исчезла из виду.

© Тамара Малеевская. Брисбен, Австралия.

Опубликовано в журнале "Жемчужина" № 35, 2008 г.,    на сайте "1001 чудо света" 2008 г.

КЛАССИК

Рассказ

Афиноген Графов.

С улыбкой и любовью всем
начинающим авторам
русской провинции посвящается…

  Владимир Петрович Квасин, бывший журналист местной газеты «Правда Захолустья», а ныне - безработный и начинающий писатель, поздно вечером садится за письменный стол - писать. Перед этим он долго готовится: надевает свой лучший (и единственный), синий свадебный костюм, пьёт чай (потому что закодировался). Курит. Ходит взад-вперед по кухне. Жене, так некстати стирающей здесь пеленки и мешающей думать, он выговаривает сурово: «Ты бы отошла. Не видишь - я размышляю». Отодвигает её в сторону, снова садится за стол, пьет чай. Снова курит. 
Потом уходит в большую комнату. И вот он - за письменным столом.
Ручка с позолоченным пером (подарок жены) - заправлена чернилами. Пачка белоснежной бумаги (память о редакции), - вскрыта. Настольная лампа - включена. Молодая жена на кухне - стирает. Годовалая дочка Катенька в кроватке - спит. Можно начинать писать.
Конечно, на компьютере печатать было бы сподручнее, кто спорит? Но это пока из области фантастики - не по деньгам. А ручка и, особенно, бумага вполне по средствам, да к тому же и гораздо ближе к классике. Гораздо ближе...
Владимир Петрович приосанивается, поправляет галстук. Прокашливается. Трет левой рукой переносицу, лоб. Хмурится. Размышляет: «Да. Сегодня должен написать. Кажется, вдохновение пришло. Или не пришло? Да, нет, вроде пришло. Что же написать-то? Роман, повесть, рассказ ..» - взгляд его падает на стопки в беспорядке сложенных на столе книг великих классиков и современников: Лев Толстой, Фёдор Достоевский, Малина Малинина, Марья Бойцова, Савелий Профессоренко...
Рука невольно тянется за книгой какого-нибудь классика и вновь одолевает желание разобраться с ними со всеми. «О чём, о чем особенном они писали?» - недоумевает, мучается Квасин. Чешет давно не мытый затылок, темечко. Затем, бормоча себе под нос: «Это что за серая книжонка?» - берёт наугад в руки тоненькую книжку. Читает: «Фё-дор Ми-хай-ло-вич До-сто-ев-ский». Читает по слогам, с чувством, с толком, с расстановкой, чтобы успеть проникнуться величием, духом почившего классика. Правда, оказывается, что «Достоевский» - не писатель, а название этой книги. Автор же её какой-то малоизвестный С.Б. Чернов. Владимир Петрович раскрывает книжку посередине и первым делом – смотрит картинки: «М.Ф. Достоевская - писателя мать», «М.Д. Достоевская - первая жена писателя», «А.Г. Достоевская, вторая жена писателя», (третьей жены почему-то фотографии нет), «Флигель Мариинской больницы, в котором родился Ф.М. Достоевский»... Картинки неинтересные, не цветные, а черно-белые.
«Больница, родится, умудриться...» - шепчет Владимир Петрович, и продолжает, как всякий грамотный человек, листать книгу по диагонали. Слышен шелест перелистываемых страниц, затем возглас: «О! Это интересно!»
И Квасин читает вслух: «За пять дней в Висбадене Достоевский проигрывает в рулежку всё, что имеет, вплоть до карманных часов». Мутная волна раздражения захлестывает душу Петровича: «Ишь, ты! Значит, было, что проигрывать. А тут не только золотых карманных, вообще никаких часов нет. И носки драные..» Но стойко продолжает читать дальше: «Анна Григорьевна закладывает буквально всё, вплоть до своей последней рубашки, и не ропщет, когда Достоевский закладывает даже обручальное кольцо и серьги».
«Вот именно, что не ропщет!» - завидует коллеге-Достоевскому Квасин. «А моя всё ноет и ноет, что нечем платить за квартиру, за свет, за всё. Тьфу! Небось у Достоевского жена была покрепче нервами-то. М-да...» Квасин тяжко вздыхает и далее углубляется в текст: «Годы создания «Братьев Карамазовых» - это время многочисленных и блестящих выступлений Достоевского на литературных вечерах». «Ну, это, вообще ни в какие ворота... -  чаша терпения Квасина переполняется, и он с силой захлопывает эту противную книгу. Но печальные мысли не стихают и не дают покоя: «Вечера... Блестящие... А тут хоть бы одна скотина пригласила почитать. Выслушала. Вон недавно сунулся в коридоре к соседу - обматерил. Да и тёща не лучше. Приперлась вчера: «А ты всё штаны протираешь? Всё куришь? Когда ж, ты, на работу пойдешь!» Достала, язва: «Бедная внученька! Бедная доченька!»
Да знала бы ты, за кого твоя дочь замуж вышла! За классика! - и воображение мгновенно рисует картинку: он знаменит. Его имя у всех на слуху. На улицах с ним раскланиваются незнакомые прохожие. За спиной слышится благоговейный шепот: «Остановился. Стоит. Обдумывает, верно, новый роман». За границей его тоже знают. Тоже раскланиваются.
А здесь, в этой убогой частной квартире, где они сейчас втроем ютятся, где дымит полуразвалившаяся печь и где изо всех щелей, из-за плинтусов, из под входных дверей несёт с улицы лютым январским холодом, а когда натопишь, отовсюду лезут эти бесчисленные, неуловимые тараканы, в этой квартире – музей.
Чистенько. Аккуратненько. На свежевыкрашенной стене дома, со стороны улицы скромная мемориальная доска. И золотыми буквами: «В этом доме, в период с такого- то по такое-то жил с семьей великий русский писатель...» Крашеная женщина-экскурсовод возбужденно-радостным голосом рассказывает притихшей толпе паломников: «Здесь писателем были созданы такие великие произведения, как...», «Здесь он написал...» - на этих словах она вдруг запинается, начинает путаться. Озираться. Картинка неожиданно блекнет. Тускнеет. Рассыпается.
«Правда. А что написал-то?» - смутное беспокойство начинает лихорадить классика.  «Роман написать что ли? Как Достоевский. Об убийстве. Но из знакомых, как назло, никто пока никого не убил. А без знакомства не пойдешь просто так в полицию, в тюрьму, и не спросишь уголовника: «Расскажи-ка, милый, как ты убивал?» Мне для газеты, и то информации по уголовным делам не давали. А теперь, тем более. И где тогда взять этот чертов сюжет?
Может, написать что-нибудь автобиографическое, как у Набокова - «Мои берега». Или лучше - «Мои университеты». Хотя нет, это у кого-то уже было. Может, просто, скромно так «Моё детство. Моё отрочество. Моя юность». А вдруг редактор скажет: «А кто ты такой? И на хрена мне твоя юность?» Он же ведь ещё не знает, что я - классик. Обидит. А я не выдержу. Вспылю. Тогда уж точно не напечатают. Они же все там свои. Пролезли же как-то. И эти – пролезли...» - тяжелый, недобрый взгляд Владимира Петровича падает на книги Толстого, Достоевского... Предшественники-классики начинают почему-то раздражать.
«Хотя, Бог с ними, кто их сейчас читает? -  пытается успокоить себя Квасин. - Нужно что-то современное, модное. Вот как у этих ... современников. А как, кстати, у них?»
На столе, на краешке книжка в блестящей, яркой обложке, на которой аршинными, кроваво-красными буквами: «Малина Малинина. Возьмите Вашу сдачу» - о днях, буднях уголовного розыска.
«Помню. Читал. Не потяну, - как всякий большой писатель, честно признаётся себе Владимир Петрович. - Я кухню уголовки изнутри не видел. Что хорошо знаю, так это работу вытрезвителя... - Квасин машинально потирает поясницу. - Надо ориентироваться на что-то попроще, на гражданского автора. Вон на ту же Бойцову. И книжки у неё, не в пример Малининой, размером гораздо меньше».
Но и с ней одно расстройство: приведенный в начале каждой желтой книжки список уже написанных Бойцовой пятидесяти иронических детективов, ясно дает понять - за ней не угнаться. Никогда.
«А что я отталкиваюсь от женщин? - спасительно прозревает вдруг Квасин. - Классики - это мужики. Всегда так было. А кто у нас настоящий мужик? Савелий Профессоренко!»
Владимир Петрович лихорадочно раскрывает «Любовь Припадочного», листает и понимает: «Главный герой - Припадочный. Припадочный, а автор, стало быть, ученик Достоевского, и видно, что отталкивался он именно от «Идиота». Вот у кого стоит поучиться!
Ну-ка, ну-ка, как у него написано, почитаем ... «Романов в прыжке выстрелил с обеих ног...(Тьфу!) ...с обеих рук и обе пули попали бандиту в горло. Он рухнул, обливаясь кровью, слезами и соплями...» Квасина мгновенно и резко затошнило.
«Вот что значит настоящий талант, - подумалось ему, - сразу всё представляешь и чувствуешь. И пишет Профессоренко вдумчиво, не по сто романов в год. Кстати, что там вскоре из его книг планируют напечатать?» Квасин заглядывает и читает: «В самое ближайшее время выйдет в свет новый «бестселлер» Савелия Профессоренко - «Припадок Припадочного» - герой попадает в тюрьму, а там ...»
«В тюрьму... - Квасин испуганно озирается. - О тюремном мире я тоже ничего не знаю. Слава Богу! С кого же брать пример? С кого?» - он бьет кулаком по столу. Пытается собрать мысли в кучу и найти выход: «Может, просто лёгонькое написать что-нибудь: «О, Майкл (Андрей, Вася, Петя..)», - простонала она. «Ай-яй-яй» - прохрипел, прорычал он...» Написать и отправить в глянцевый журнал. По крайней мере, они могут напечатать. За свет тогда расплачусь. Катьке что-нибудь куплю. «Чупсы» там, «йогурты-уёгурты». Вот спит и не знает, что отец у неё - классик!» - он устало встает из-за стола, подходит к детской кроватке, наклоняется над дочкой.
«Надо же! Спит, пигалица. Я уже три часа работаю, а она всё спит. Ни разу не проснулась. Когда не пишу, тогда капризничает. Хнычет. А сегодня - ничего. Пока ничего. А, небось, проснется сейчас, как всегда, в самый неподходящий момент».
Начиная раздражаться, он отходит от кроватки к столу. Угрюмо заложив руки за спину и громко скрипя половицами, ходит от стола к кроватке и обратно.
Туда-сюда. Туда-сюда. Туда-сюда.
И тут ребенок и впрямь просыпается, трет маленькими кулачками глазки и заливается пронзительным криком: «А-аа! А-Ааа! Ааааааааа!»
На плач из кухни, прямо от тазов с бельём, растрепанная, не успев даже вытереть от мыльной пены руки, вбегает жена - испуганно хватает дочку на руки, и словно малютка может понять её слова, шепчет: «Тише, доченька, тише! Не плачь. Папа работает. Тише. Не надо, не прижимайся ко мне - я потная, мокрая...»
  И тут Квасин взрывается: «Да что же это такое! Боже мой! Разве это жизнь... Вечно эти пеленки, распашонки. Надоело! Только расписался, настроился... Проклятье!» - он бегает в бешенстве по комнате, - Скроюсь! Уйду! В монастырь!»
Жена прижимает к себе ребенка. На бледном, изможденном лице ее - ужас, отчаянье: опять помешала! Не дала писать. Вообще, загубила ему жизнь.
Покричав, классик спокойно уже выходит на кухню. Пьет чай. Курит. Зевает. Потом раздевается и, не глядя на притихшую супругу, не разговаривая с ней, ложится спать.
Через пять минут он уже ровно и мирно похрапывает, раскинувшись на спине во всю кровать, и, скинув во сне одеяло на пол.
Жена, устав качать на левой руке успокоившуюся дочь, осторожно укладывает её обратно в кроватку. Потом тихонько поднимает с пола упавшее одеяло. Укрывает мужа. Вздыхает.
Смахивает со лба пот. Устало смотрит на письменный стол (она хотела купить новую зимнюю коляску Катеньке, но муж настоял - стол!) Смотрит на груду постиранного и аккуратно сложенного на стульях детского белья. Корит себя: «Вот опять выстиранное погладить не успела. Натопила. Принесла воды. Пеленки почти все достирала. А погладить не успела. И везде такой беспорядок... » Прикрывает куском чистой марли детское белье.
Потом подходит к письменному столу. Осторожно и аккуратно складывает разрытые по всему столу книги. Убирает в сторону нетронутую, белоснежную пачку бумаги. Снова вздыхает. Смотрит на своего мужа-классика. И какая-то тяжёлая, подспудная мысль начинает тревожно зарождаться в глубине ее усталой души. Какая-то мучительная мысль. Но какая?

©  Афиноген Графов. Тульская губерния.
Опубликовано в “Жемчужине” № 63, 2015


 

Make a free website with Yola