Литературный кружок "Жемчужное Слово"

Встреча № 3

назад в Архив

Статьи о творчестве русских писателей

А.П. ЧЕХОВА  и  Н.А. НЕКРАСОВА

Авторы - "Тайна чеховской души" - И.Е. Иванченко (Эстония),

Рассказы Чехова - "Братец", "Драма",

"О музе мести и печали" - А.Г. Сидоров (Сидней).

     Всего сорок четыре года прожил Антон Павлович на свете. Сорок четыре года, до обидного короткой, но ясной и светлой жизни.
Трудно, почти нереально писать и говорить о Чехове. О нем написано тысячи страниц исследований и литературоведческих работ, сняты десятки фильмов и  спектаклей, с каждым годом все больше добавляется в мире тех, кто пытается постичь его феномен, ежегодно в Мелехово, под Москвой, и в Ялте в Крыму, где он жил и творил проводятся театральные «Чеховские фестивали». Сколько за прошлый и нынешний век было сыграно «Чаек» и «Вишневых садов», «Ивановых» и «Платоновых» - не счесть!!! Кажется, что вот-вот,  и мы уже приблизимся к его тайне, раскроем все секреты его Творчества и Бытия и услышим, наконец, то, о чем негромко и неспешно говорил нам писатель, без назидания и поучения, и тогда жизнь наша станет лучше, красивее, осмысленнее.
     Но это только кажется нам... Он остался для прошлых поколений, и для нас, живущих в этом бушующем мире, и для последующих поколений Гением, чье творчество непостижимо, а факты его биографии и жизни лишь канва, по которой можно увидеть только рисунок, но не постичь тайны его  души.
     И смотрит он на все человечество уже второй век, умным и проницательным взглядом, с сочувствием и едва уловимой улыбкой, подобно улыбке Моны Лизы. К  Миру его души, его переживаний, мыслей и чувств можно приблизиться, только вчитываясь в его произведения, в его эпистолярное наследие и воспоминания  современников о нем.
     Гений не выбирает места, где ему родиться. Антон Павлович родился в Таганроге, городе, ничем не примечательном, разве, что связанном с деяниями Петра Великого и созданием Русского флота.
     «Родился я в доме Болотова ( так говорит моя мать) или Гнутова около Третьякова В.Н.на Полицейской улице, в маленьком флигеле во дворе», - писал Антон Павлович  в 1902 году.
     С детских лет на сознание Антоши Чехова воздействовал ближайший круг семьи: отец, мать, талантливые старшие братья. Незаметно, как воздух, каким дышишь: формировал его сознание и сам южный городок на Азовском море, с разноплеменной речью русских, украинцев, итальянцев, греков, армян с мешающимися запахами двух вольных стихий - моря и степи. Ласки, нежности, похвалы, чувств, свойственных любому детству Антоша не знал. В доме все подчинялось раз навсегда заведенному образу жизни семьи: пуританскому, лишенному сентиментальности и ласки.
     Не от этого ли такой натянутой пронзительной струной звучит тема любви в произведениях А.П. Чехова, будь то рассказ «О любви» или «Дом с мезонином», «Драма на охоте» или «Ненужная победа», «Дама с собачкой» или «Цветы запоздалые»…?
Уже, будучи прославленным писателем Чехов, однажды признался литератору Тихонову, растроганный его щедрой похвалой: «Меня маленького так мало ласкали, что я теперь будучи взрослым, принимаю ласки, как нечто непривычное, еще мало пережитое».
     И нет от этого ли дефицита любви к себе Антон Павлович так и не смог до конца поверить в чувство громадной любви к себе «несравненной Лики» - Лидии Стахиевны Мизиновой, подруги  Марии Павловны, сестры писателя?
     Знакомство Чехова с Ликой, как звали ее в дружеском кругу, - произошло осенью 1889 года, когда она начала преподавать в гимназии Л.Ф. Ржевской. Именно здесь Мизинова сблизилась с сестрой Чехова и стала бывать в их доме. На Чехова девушка произвела самое сильное впечатление. «Прекрасная Лика», «адская красавица» - так он станет называть ее в письмах. Современники отзывались о Лике, как о девушке необыкновенной красоты - «настоящая Царевна-лебедь из русских сказок».
     Пепельные вьющиеся волосы, чудесные серые глаза, необычайная женственность и мягкость делали ее очаровательной. К тому же Лика отличалась ласковостью и разговорчивостью, была весела и проста в обращении, поэтично верила в Бога, поэтично рассуждала о смерти, и в ее душевном складе было такое богатство оттенков, что даже своим недостаткам она могла придавать какие-то особые, милые свойства.
     Впрочем, и Антон Павлович был хорош собой. Высокий, стройный, широкоплечий. У него было редкой красоты лицо - подвижные черты, слегка прищуренные лучащиеся глаза под соболиными бровями. «Самое прекрасное и тонкое, самое одухотворенное лицо, какое мне только приходилось встречать в жизни», - писал А.И. Куприн. Чехов нравился женщинам, но всю жизнь прожил один, женившись лишь перед самой смертью, будучи уже очень больным. «Жениться я не хочу, да и не на ком. Да и шут с ним. Мне было бы скучно возиться с женой. А влюбиться весьма не мешало бы. Скучно без сильной любви».
     Но полюбить Лику он себе не позволил. Зная о своей болезни, как врач, он мог предвидеть свой скорый конец, поэтому и скрылся от любви за шутливо-ироничным тоном, раз и навсегда выбранным им. И все же, как не пытался Антон Павлович, остаться в привычном для него «футляре», его чувства прорываются наружу в его письмах к Лике. Он адресовал ей больше 60 писем. Нежных и добрых, шутливых и печальных, смешных и грустных. Ах, с каким неподражаемым мастерством умел он под видом шутки, иронии, порой насмешки, скрывать свои чувства. Он, как бы, сдерживал, экономил в себе любовь к женщине, хотя едва ли кто лучше рассказал о любви.
     Если бы Антон Павлович не пережил эту любовь, человечество никогда бы не узнало его «Чайки». И потому и остались нам только эти письма, позволяющие нам строить догадки, размышлять и сожалеть о несостоявшемся счастье этих двух людей - Антона Павловича Чехова и Лидии Стахиевны Мизиновой.

     Л.С.Мизиновой. 27.03.1892 года Мелихово.
     Лика, лютый мороз на дворе и в моем сердце, а потому я не пишу Вам длинного письма. Ртуть в термометре ушла к -10. Все ругательные слова, начинающиеся на букву «с», я пускаю по адресу этой ртути и в ответ получаю от нее холодный блеск глаз. Когда же весна? Лика, когда весна?
     Последний вопрос понимайте буквально, а не ищите в нем скрытого смысла. Увы, я уже старый молодой человек, любовь моя не солнце и не делает весны ни для меня, ни для той птицы, которую я люблю? Лика, не тебя так пылко я люблю? Люблю в тебе я прошлые страданья и молодость погибшую мою...»
     А через два дня снова письмо к ней:
     «Напишите Мелита, хотя две строчки. Не предавайте нас преждевременному забвению. По крайней мере, делайте вид, что Вы нас еще помните. Обманывайте нас, Лика», и подпись:
     «Ваш от головы до пяток, всей душой и всем сердцем, до гробовой доски, до самозабвения, до одурения, до бешенства - Антуан Тиекофф (произношение графа Урусова».
     «Золотая, перламутровая, фильдекосовая, очаровательная, изумительная, златокудрая, блондиночка, Ликиша, адская красавица, кукуруза (или злодейка) души моей» - это всё обращения к ней из чеховских писем. Он предложил игру: всё как бы не всерьёз, подписывался пронзённым сердцем и «Ликиным поклонником».

     А она... правил игры не поняла и не приняла. Она слишком молода, слишком влюблена, горяча. И она пишет сбивчивые, все в восклицательных знаках, письма с жалобами на скуку и тоску, с угрозами «прожигать жизнь» и умереть в итоге от чахотки, с призывами спасти её: «Ах, как скучно жить!» Лика - то пыталась беспомощно-жалко вызвать в Чехове ревность, то пугала скорой смертью («Пророчат мне чахотку - я так и представляю, как вы смеётесь над этим!»).
     Лика любила безоглядно, смело, открыто. Вот её надпись с известными тогда стихами Апухтина на фотографии, подаренной Чехову в 1898 г.: «Будут ли дни мои ясны, унылы, скоро ли сгину я, жизнь загубя, знаю одно, что до самой могилы помыслы, песни, и чувства, и силы - всё для тебя! Я могла бы написать это восемь лет назад, а пишу сейчас и напишу через десять лет».
Через два года он женился на Ольге Книппер. Через три - Лика вышла замуж за известного режиссёра Санина и прожила с ним 35 лет. А в 1904 году Чехов умер.
     Чехов был настоящей любовью Лики. Да и она, что бы ни писали и не мудрствовали лукаво все «чеховеды» и писатели, была его единственной настоящей любовью.
     Чехов был наделен удивительной силой, учить не поучая. Вот они перед нами его такие разные, чудесные и дурные дети, знакомые нам с самого рождения, растущие и меняющиеся вместе с нами: душечка Ольга Семеновна, Анюта, Астров и Треплев, Дымов, Володя Большой и Володя Маленький, Таня и Ковригин, Юлия и Лаптев, Ариадна, Мисюсь, Ионыч, Гуров и Анна Сергеевна Дидериц - «Дама с собачкой», чья лорнетка навсегда потеряна на ялтинском мосту...
     А над всеми этими именами и персонажами, парит его Чайка, его Лика, простирая свои крылья над суетой и мелочностью будней и трубя свою песнь о Бессмертной и Вечной Любви.

Нарва,  Эстония, декабрь 2009 г.

~ ~ ~ ~ ~ ~ ~ ~

Дальше: рассказы Чехова - "Братец" и  "Драма".

Затем очерк о творчестве Н.А. Некрасова.

БРАТЕЦ
 
     У окна стояла молодая девушка и задумчиво глядела на грязную мостовую. Сзади нее стоял молодой человек в чиновничьем вицмундире. Он теребил свои усики и говорил дрожащим голосом:
     - Опомнись, сестра! Еще не поздно! Сделай такую милость! Откажи ты этому пузатому лабазнику, кацапу этакому! Плюнь ты на эту анафему толстомордую, чтоб ему ни дна, не покрышки! Ну, сделай такую милость!
     - Не могу, братец! Я ему слово дала.
     - Умоляю! Пожалей ты нашу фамилию! Ты благородная, личная дворянка, с образованием, а ведь он квасник, мужик, хам! Хам! Пойми ты это, неразумная! Вонючим квасом да тухлыми селедками торгует! Жулик ведь! Ты ему вчера слово дала, а он сегодня же утром нашу кухарку на пятак обсчитал! Жилы тянет с бедного народа! Ну, а где твои мечтания? А? Боже ты мой, Господи! А? Ты же ведь, послушай, нашего департаментского Мишку Треххвостова любишь, о нем мечтаешь! И он тебя любит...
     Сестра вспыхнула. Подбородок ее задрожал, глаза наполнились слезами. Видно было, что братец попал в самую чувствительную "центру".
     - И себя губишь, и Мишку губишь... Запил малый! Эх, сестра, сестра! Польстилась ты на хамские капиталы, на сережечки да браслетики. Выходишь по расчету за дурмана какого-то... за свинство... За невежу выходишь... Фамилии путем подписать не умеет! "Митрий Неколаев". "Не"... слышишь?.. Неколаев... Ссскатина! Стар, грубый, сиволапый... Ну, сделай ты милость!
Голос братца дрогнул и засипел. Братец закашлялся и вытер глаза. И его подбородок запрыгал.
     - Слово дала, братец... Да и бедность наша опротивела...
     - Скажи, коли уж на то пошло! Не хотел пачкать себя в твоем мнении, а скажу... Лучше реноме потерять, чем сестру родную в погибели видеть... Послушай, Катя, я про твоего лабазника тайну одну знаю. Если ты узнаешь эту тайну, то сразу от него откажешься... Вот какая тайна... Ты знаешь, в каком пакостном месте я однажды с ним встретился? Знаешь? А?
     - В каком?
     Братец раскрыл рот, чтобы ответить, но ему помешали. В комнату вошел парень в поддевке, грязных сапогах и с большим кульком в руках. Он перекрестился и стал у двери.
     - Кланялся вам Митрий Терентьич, - обратился он к братцу, - и велели вас с воскресным днем проздравить-с... А вот это самое-с в собственные руки-с.
     Братец нахмурился, взял кулек, взглянул в него и презрительно усмехнулся.
     - Что тут? Чепуха, должно быть... Гм... Голова сахару какая-то...
     Братец вытащил из кулька голову сахару, снял с нее колпак и пощелкал по сахару пальцем.
     - Гм... Чьей фабрики сахар? Бобринского? То-то... А это чай? Воняет чем-то... Сардины какие-то... Помада ни к селу ни к городу... изюм с сором... Задобрить хочет, подлизывается... Не-ет-с, милый дружок! Нас не задобришь! А для чего это он цикорного кофею всунул? Я не пью. Кофей вредно пить... На нервы действует... Хорошо, ступай! Кланяйся там!
     Парень вышел. Сестра подскочила к брату, схватила его за руку... Брат сильно подействовал не нее своими словами. Еще бы слово и... несдобровать бы лабазнику!
     - Говори же! Говори! Где ты его видел?
     - Нигде. Я пошутил... Делай, как знаешь! - сказал братец и еще раз постукал пальцем по сахару.

~ ~ ~ ~ ~ ~ ~ ~

Д Р А М А

     - Павел Васильич, там какая-то дама пришла, вас спрашивает, - доложил Лука. - Уж целый час дожидается...
     Павел Васильевич только что позавтракал. Услыхав о даме, он поморщился и сказал:
     - Ну ее к чёрту! Скажи, что я занят.
     - Она, Павел Васильич, уже пять раз приходила. Говорит, что очень нужно вас видеть... Чуть не плачет.
     - Гм... Ну, ладно, проси ее в кабинет.
     Павел Васильевич не спеша надел сюртук, взял в одну руку перо, в другую - книгу и, делая вид, что он очень занят, пошел в кабинет. Там уже ждала его гостья - большая полная дама с красным, мясистым лицом и в очках, на вид весьма почтенная и одетая больше чем прилично  (на  ней был турнюр с четырьмя перехватами и высокая шляпка с  рыжей  птицей). Увидев хозяина, она закатила под лоб глаза и сложила молитвенно руки.
     - Вы, конечно, не помните меня, - начала она высоким мужским тенором, заметно волнуясь. -  Я... я имела удовольствие  познакомиться с вами у Хруцких... Я - Мурашкина...
     - А-а-а... мм... Садитесь! Чем могу быть полезен?
     - Видите ли, я... я... - продолжала дама,  садясь и еще  более волнуясь. - Вы меня не помните... Я - Мурашкина... Видите  ли,  я  большая поклонница вашего таланта и всегда с наслаждением читаю ваши статьи... Не подумайте, что я льщу, - избави Бог, - я воздаю только должное... Всегда, всегда вас читаю! Отчасти я сама не чужда авторства, то есть, конечно... я не смею называть себя писательницей, но... все-таки и моя капля меда  есть в улье... Я напечатала разновременно три детских рассказа, - вы не читали, конечно... много переводила и... и мой покойный брат работал в "Деле".
     - Так-с... э-э-э... Чем могу быть полезен?
     - Видите ли... (Мурашкина потупила глаза и зарумянилась.) Я знаю ваш талант... ваши взгляды, Павел Васильевич, и мне хотелось бы узнать ваше мнение, или, вернее... попросить совета. Я, надо вам сказать, pardon pour l'expression (извините за выражение - франц.), разрешилась от бремени драмой, и мне, прежде  чем  посылать ее в цензуру, хотелось бы узнать ваше мнение.
     Мурашкина нервно, с выражением пойманной птицы, порылась у себя в платье и вытащила большую жирную тетрадищу.
     Павел Васильевич любил только свои статьи, чужие же, которые ему предстояло прочесть или прослушать, производили на него всегда впечатление пушечного жерла, направленного ему прямо в физиономию. Увидев тетрадь, он испугался и поспешил сказать:
     - Хорошо, оставьте... я прочту.
     - Павел Васильевич! - сказала томно Мурашкина, поднимаясь и складывая молитвенно руки. - Я знаю, вы заняты... вам каждая минута дорога, и я знаю, вы сейчас в душе посылаете меня к чёрту,  но...  будьте  добры, позвольте мне прочесть вам мою драму сейчас... Будьте милы!
     - Я очень рад... - замялся Павел Васильевич, - но, сударыня, я... я занят... Мне... мне сейчас ехать нужно.
     - Павел Васильевич! - простонала барыня, и глаза ее наполнились слезами. - Я жертвы прошу! Я нахальна, я назойлива, но будьте великодушны! Завтра я уезжаю в Казань, и мне сегодня хотелось бы знать ваше мнение. Подарите мне полчаса вашего внимания... только полчаса! Умоляю вас!
     Павел Васильевич был в душе тряпкой и не умел отказывать. Когда ему стало казаться, что барыня собирается зарыдать и стать на колени, он сконфузился и забормотал растерянно:
     - Хорошо-с, извольте... я послушаю... Полчаса я готов.
     Мурашкина радостно вскрикнула, сняла  шляпку и, усевшись, начала читать.
     Сначала она прочла о том, как лакей и горничная, убирая роскошную гостиную, длинно говорили о барышне Анне Сергеевне,  которая  построила  в селе школу и больницу. Горничная, когда лакей вышел, произнесла монолог о том, что ученье - свет, а неученье - тьма; потом Мурашкина вернула лакея в гостиную и заставила его сказать длинный  монолог о барине-генерале, который не терпит убеждений дочери, собирается выдать ее за богатого камер-юнкера  и  находит, что спасение народа  заключается в круглом невежестве. Затем, когда прислуга вышла, явилась сама барышня и заявила зрителю, что она не спала всю ночь и думала о Валентине  Ивановиче, сыне бедного учителя, безвозмездно помогающем своему  больному отцу. Валентин прошел все науки, но не верует ни в дружбу, ни в любовь, не знает  цели  в жизни и жаждет смерти, а потому ей, барышне, нужно спасти его.
     Павел Васильевич слушал и с тоской  вспоминал  о  своем  диване. Он злобно оглядывал Мурашкину, чувствовал, как по его  барабанным  перепонкам стучал ее мужской тенор, ничего не понимал и думал: "Чёрт тебя принес... Очень мне нужно слушать твою чепуху!.. Ну, чем я виноват, что ты драму написала? Господи, а  какая  тетрадь  толстая!  Вот наказание!"
     Павел Васильевич взглянул на простенок, где висел портрет его жены, и вспомнил, что жена приказала ему купить и  привезти на  дачу  пять  аршин тесьмы, фунт сыру и зубного порошку. "Как бы мне не потерять образчик тесьмы, - думал  он. - Куда  я  его сунул?  Кажется,  в  синем  пиджаке... А подлые мухи успели-таки засыпать многоточиями женин портрет. Надо будет приказать Ольге  помыть  стекло... Читает XII явление,  значит, скоро конец первого действия. Неужели в такую жару, да еще при такой корпуленции, как у этой туши, возможно вдохновение? Чем драмы писать, ела бы лучше холодную окрошку да спала бы в погребе..."
     - Вы не находите, что этот монолог несколько длинен? - спросила вдруг Мурашкина, поднимая глаза.
Павел Васильевич не слышал монолога. Он сконфузился  и  сказал  таким виноватым тоном, как будто не барыня, а он сам написал этот монолог:
     - Нет, нет, нисколько... Очень мило...
     Мурашкина просияла от счастья и продолжала читать: - "Анна: Вас заел анализ. Вы слишком рано перестали жить сердцем и доверились уму. – Валентин: Что такое сердце? Это понятие  анатомическое. Как условный термин того, что называется чувствами, я  не  признаю его.  – Анна: (смутившись). А любовь? Неужели и она есть продукт  ассоциации  идей? Скажите откровенно: вы любили когда-нибудь? - Валентин: (с горечью). Не будем трогать старых, еще не заживших ран (пауза). О чем вы  задумались? - Анна. Мне кажется, что вы несчастливы".
     Во время  XVI явления Павел Васильевич зевнул и нечаянно издал зубами звук, какой  издают  собаки, когда ловят мух. Он испугался этого неприличного звука и, чтобы замаскировать его, придал своему лицу выражение умилительного внимания. "XVII явление... Когда же конец? - думал он. - О, Боже мой! Если эта мука продолжится еще десять минут, то я крикну караул... Невыносимо!"
     Но вот наконец барыня стала читать быстрее и громче, возвысила  голос и прочла: "Занавес".
Павел Васильевич легко вздохнул и собрался подняться, но  тотчас же Мурашкина перевернула страницу и продолжала читать: - "Действие второе. Сцена представляет сельскую улицу. Направо школа, налево больница. На ступенях последней сидят поселяне и поселянки".
     - Виноват... - перебил Павел Васильевич. - Сколько всех действий?
     - Пять, - ответила Мурашкина и тотчас же, словно  боясь, чтобы слушатель не ушел, быстро продолжала: "Из окна школы  глядит Валентин. Видно, как в глубине сцены поселяне носят свои пожитки в кабак".
     Как приговоренный к казни и уверенный в невозможности  помилования, Павел Васильевич уж не ждал конца, ни на что не надеялся, а только старался, чтобы его глаза не слипались и чтобы с лица не сходило выражение внимания... Будущее, когда барыня кончит драму и уйдет, казалось ему таким отдаленным, что он и не думал о нем. Тру-ту-ту-ту... - звучал в его ушах голос Мурашкиной: - Тру-ту-ту... Жжжж... "Забыл я соды принять, - думал он. - О чем, бишь, я? Да, о соде... У меня, по всей вероятности, катар желудка... Удивительно: Смирновский целый день глушит водку, и у него до сих пор  нет  катара... На окно какая-то птичка села... Воробей..." Павел Васильевич сделал усилие, чтобы разомкнуть напряженные, слипающиеся веки, зевнул, не раскрывая рта, и поглядел на Мурашкину. Та затуманилась, закачалась в его глазах, стала трехголовой и уперлась головой в потолок...
     "Валентин: Нет, позвольте мне уехать... - Анна: (испуганно). Зачем? - Валентин (в сторону). Она побледнела! (Ей). Не заставляйте меня объяснять причин. Скорее я умру, но вы не узнаете этих  причин. – Анна: (после паузы). Вы не можете уехать..." Мурашкина стала пухнуть, распухла  в громадину и слилась с серым воздухом кабинета; виден был только один ее двигающийся рот; потом она вдруг стала маленькой, как бутылка, закачалась и вместе со столом ушла вглубину комнаты... "Валентин (держа Анну в объятиях). Ты воскресила меня, указала цель жизни! Ты обновила меня, как весенний дождь обновляет пробужденную  землю! Но... поздно, поздно! Грудь мою точит неизлечимый недуг..." Павел Васильевич вздрогнул и уставился посоловелыми, мутными глазами на Мурашкину; минуту глядел он неподвижно, как будто ничего не понимая...
     "Явление XI. Те же, барон и становой с понятыми... Валентин. Берите меня! - Анна. Я его! Берите и меня! Да, берите и меня! Я люблю его, люблю больше  жизни! -  Барон. Анна Сергеевна, вы забываете, что губите этим своего отца..."
     Мурашкина опять стала пухнуть... Дико осматриваясь, Павел Васильевич приподнялся, вскрикнул грудным, неестественным голосом, схватил со стола тяжелое пресс-папье и, не помня себя, со всего размаха ударил им по голове Мурашкиной...
     - Вяжите меня, я убил ее! - сказал он через минуту вбежавшей прислуге.
     Присяжные оправдали его.

     «Праздник жизни, молодости годы - я убил под тяжестью труда», с горечью вспоминает поэт о юношеском периоде своей жизни. По его собственному признанию, он написал в течение своей жизни более 300 печатных листов прозы, из которых, конечно, значительная часть падает на молодые годы, посвящённые тяжёлому подневольному литературному труду. Таким образом, даже свои ученические тетради, в которых только начинала намечаться его неустановившаяся ещё мысль, он целиком отдал литературе. Та же часть биографии Некрасова, которая не соприкосается с литературой, ограничивается лишь его детскими и отроческими годами. Мы позволим себе остановиться несколько на этом периоде жизни Некрасова, так как здесь мы найдём уже готовыми те основные элементы, из которых сложился характер поэта и которыми, пожалуй, определилась вся последующая его судьба.
     Н.А. Некрасов родился 10 декабря 1821 года (по новому стилю) в одном из местечек Винницкого уезда, где в это время был  расквартирован полк, в котором служил его отец, Алексей Сергеевич, потомок когда-то богатой, но теперь разорившейся помещичей семьи. Во время одного из своих служебных скитаний Алексей Сергеевич познакомился с семейством польского магната Закревского и тут же увлёкся его дочерью, Еленой Андреевной. Красивая и образованная польская барышня-аристократка, Елена Андреевна была во всех отношениях полной противоположностью русскому офицеру. Она была идеалисткой в лучшем значении этого слова, - в смысле постоянной готовности своей пренебречь реальными практическими условиями жизни, вследствие глубокой действенной веры в могущество и торжество высших начал нравсвенного порядка. Окружённая многочисленными поклонниками, равными ей по культуре и положению, она остановила свой выбор на новом и почти неизвестном ей искателе её руки. Несмотря на решительное сопротивление отца и мольбы матери, она тайком покинула родительский дом и, навсегда отказавшись от всех своих девичьих привязанностей и от привычного комфорта, ушла делить скитальческую жизнь своего избранника. Вскоре, однако, началась драма, сделавшаяся особенно тяжёлою и мучительною, когда Алексей Сергеевич вышел в отставку и вместе с женой и детьми переехал в своё родовое поместье, в сельцо Грешнево, Ярославской губернии. Здесь именно со всею ужасающею полнотою раскрылась непримиримая разница двух культур, характеров и настроений, представителями которых были муж и жена. Исполненная чувства долга, она и думать не позволяла себе о возможности разорвать брачный союз и уйти из-под неприветливого крова; он, признававший над собой только власть собственных страстей и похоти, устраивает тут же в доме, на глазах жены и детей, грязные оргии, в которых шумно и нагло прорывается наружу весь ад крепостных отношений. Гордая аристократка, ревниво, даже в такой подавляющей обстановке, оберегающая достоинство своей человеческой личности, она в самые трагические минуты своей одинокой жизни не унизила себя обращением с какою бы то ни было просьбой о помощи к близким ей людям; он, повидимому, легко поступался чувством своей независимости и принял должность земского исправника. И тёмных сторон этой службы он не скрывал от детей: для собственного развлечения он даже таскал с собой на экзекуции малолетнего сына. Не удивительно, что впоследствии Некрасов с ужасом и редко со скорбной иронией трогает эти мрачные воспоминания:

     Не удивительно, что в таких редких случаях, когда поэт говорит об отце, в тоне его каждый раз слышатся гневные ноты мстителя за своё поруганное детство, за всех униженных и оскорблённых им. Перед нами рисуется образ «угрюмого невежды», этот «мрачный дом»,

     Совсем иное отношение сохранил Некрасов в своём сердце к матери, светлый образ которой неразрывно связан с лучшими написанными поэтом страницами. И действительно, влияние её на сына было тем более громадным, что приёмы её непосредственного педагогического воздействия на детей тут же находили живое подтверждение во всём поведении её высоко одухотворённой личности.
     Стоявшие на двух противоположных полюсах этического отношения к миру, родители поэта, оба сильные и «упорные», передали своему сыну основные черты своих различных, чуждых друг другу характеров. И та непрерывная борьба, которая происходила в семье Некрасова между отцом и матерью, продолжалась затем ещё в более острых и тяжёлых формах в сыне. В его душе соединились непримеримые противоречия трезвой положительности с пламенною, страстною жаждой подвига. В этих противоречиях, беспрестанно растравлявшихся «больной совестью» той эпохи, трагедия всей жизни Некрасова.
     Очень интересные данные о творчестве Некрасова мы можем найти в дневнике Ф.М. Достоевского, друга и современника поэта, который написал в своём дневнике, в декабре 1877 года, следующее:
     “Ещё Гамлет дивился на слёзы актёра, декламировавшего свою роль и плакавшего о какой-то Гекубе: «Что ему Гекуба?» спрашивал Гамлет. Вопрос предстоит прямой: был ли наш Некрасов такой же, как этот актёр, способный искренне заплакать о себе и о той святыне духовной, которой сам лишал себя, излить затем скорбь свою (настоящую скорбь!) в бессмертной красоты стихах и на завтра же способный действительно утешиться... этой красотою стихов. Красотою стихов, и только. Мало того: взглянуть на эту красоту стихов как на «практическую» же вещь, способную доставить прибыль, деньги, славу и употребить эту вещь в этом смысле? Или, напротив того, скорбь поэта не проходила и после стихов, не удовлетворялась ими; красота их, сила в них выраженная угнетала и мучила его самого, и если, будучи не в силах совладать со своим вечным демоном, своими страстями, победившими его на всю жизнь, он и опять падал, то спокойно ли примирялся со своим падением, не возобновлялись ли его стоны и крики ещё сильнее в тайные святые минуты покаяния, - повторялись ли, усиливались ли в сердце его с каждым разом так, что сам он, наконец, мог видеть ясно, чего стоит ему его демон и как дорого заплатил он за те блага, которые получил от него. Одним словом, если он и мог примиряться моментально с демоном своим, и даже сам мог пускаться оправдывать «практичность» свою в разговорах с людьми, то оставалось ли такое примирение и успокоение навечно, или, напротив, улетало мгновенно из сердца, оставляя по себе  ещё более жгучую боль, стыд и угрызения? Тогда - если бы только можно решить этот вопрос - тогда нам что ж бы оставалось? Оставалось бы только осудить его за то, что будучи не в силах совладать с соблазнами своими, он не покончил с собой, например, как тот древний печерский многострадалец, который, тоже будучи не в силах совладать со змием страсти его мучившей, закопал себя по пояс в землю и умер, если не изгнав своего демона, то, уж конечно, победив его. В таком случае мы сами, то есть каждый из нас, очутился бы в унизительном и комическом положении, если бы осмелились брать на себя роль судей, произносящих такие приговоры. Тем не менее поэт, который сам написал о себе:

     ...тем самым как бы и признал над собой суд людей как «граждан». Как лицам нам бы, конечно, стыдно было судить его. Сами-то мы каковы, каждый из нас? Мы только не говорим лишь о себе вслух, и прячем нашу мерзость, с которою вполне миримся, внутри себя. Поэт плакал, может быть, о таких делах своих, от которых мы бы и не поморщились, если бы совершили их. Ведь мы знаем о падениях его, о демоне его из его же стихов. Не было бы этих стихов, которые он в покаянной искренности своей не убоялся огласить, то и всё, что говорилось о нём как о человеке, о «практичности» его и о прочем - всё это умерло бы само собою, и стёрлось бы из памяти людей, понизилось бы прямо до сплетни, так что всякое оправдание его оказалось бы вовсе и не нужным ему. Таким образом, если бы тот вопрос, который был поставлен у нас выше: удовлетворялся ли поэт стихами своими, в которые обликал свои слёзы, и примирялся ли с собою до того спокойствия, которое опять позволяло ему пускаться с лёгким сердцем в «практичность», или же, напротив того - примирения бывали лишь моментальные, так что он сам презирал себя, может быть, за позор их, потом мучился ещё горше и больше, и так всю свою жизнь, - если бы этот вопрос, повторяю, мог бы быть разрешён в пользу второго предложения, то уж конечно, тогда мы бы тотчас могли примириться и с «гражданином» Некрасовым, ибо собственные страдания его очистились бы перед нами вполне нашу память о нём. Напрашивается возражение: если вы не в силах разрешить такой вопрос (а кто может его разрешить?) то и ставить его не надо было. Но в том то и дело, что его можно разрешить. Есть свидетель, который может его разрешить. Этот свидетель - народ, то есть любовь его к народу! Некрасов - это русский исторический тип, один из крупных примеров того, до каких противоречий и до каких раздвоений, в области нравственной и в области убеждений, может доходить русский человек в наше печальное, переходное время. Но этот человек остался в нашем сердце. Порывы любви этого поэта так часто были искренни, чисты и простосердечны! Стемление же к народу столь высоко, что ставит его, как поэта, на высшее место. Что же до человека, до гражданина, то, опять-таки, любовью к народу и страданиям по нём он оправдал себя сам, и многое искупил, если и действительно было что искупить...»