Литературный кружок "Жемчужное Слово"

Тема встречи № 5 

назад в Архив

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

«Лирика  40-50 годов 19-го века»

      В самом начале сороковых годов имя и поэзия Жуковского окружены ещё ореолом. На примере Некрасова можно видеть, как тяготело творчество Жуковского над молодыми поэтическими силами. «Мечты и звуки» Некрасова (1840) – это в значительной части слабые перепевы именно Жуковского.  Мы находим здесь порывы в туманную даль, мечты о загробной лазурной стране, «где радость и любовь вечна», плач о несчастливой любви, поэтическое очарование молитвенных, мистических настроений и даже балладу со всеми мрачными аттрибутами самых «страшных» баллад Жуковского: «не шум домовых на полночном пиру, не рати воинственный топот - то слышен глухой в непробудном бору голодного ворона ропот; пять дней как у матери вырвав дитя, его оглодал он терзая» и т.д. в том же роде. Так писали и печатали не один Некрасов, а многие, имена которых памятны только по рецензиям Белинского. Менее подражателен, чем Некрасов этого периода, но воспроизводит долею ту же романтическую мечтательную грусть поэт Огарёв, более известный как преданнейший друг и сподвижник Герцена. Преобладающий мотив его поэзии - тихая, скорбная покорность. «Смиренье в душу вложим и в ней затворимся - без желчи, если можем», - приглашает он друзей, когда «лучшие надежды и мечты, как листья средь осеннего ненастья, попадали и сухи, и желты...» Его «Путник» мог быть написан Жуковским: «Дол туманен, воздух сыр, туча небо кроет, грустно смотрит тусклый мир, грустно ветер воет. - Не страшися, путник мой, на земле всё битва; но в тебе живёт покой, сила да молитва». Он просил людскую толпу: «меня забудьте, ради Бога, вы на просёлочном пути», он охотнее всего предаётся сладким и грустным  воспоминаниям о всём  «что было, что сладко сердце разбудило и промелькнуло навсегда», ему нравится тихое умиление видеть, «как в беспечном сне лежит младенец непорочный, как ангел Божий» и т. д. Но были в его поэзии попытки выразить и более энергичные, и жизненные ноты, и о них мы упомянем в своём месте; всё же значительнейшая часть творчества Огарёва проникнута тем романтическим настроением, в котором жила преобладающая часть думавшей, мечтавшей и учившейся в те годы русской молодёжи... Если глубокая искренность и задушевность спасли от забвения более удачные по форме и оригинальные стихотворения Огарёва, этого не случилось с другими поэтами конца тридцатых и сороковых годов, менее способными проявить свою индивидуальность в изображении тех же настроений. Таков, например, В.И. Красов (1810-1855), член кружка Станкевича, печатавший много стихотворений (из них общеизвестен романс «Я вновь перед тобою стою очарован»), выражавших заветную мечту стремлений к «высокому» и «прекрасному», плач о том, что «пронеслась, пронеслась моя молодость», бессильную скорбь и беспредельное разочарование на тему: «я так хотел любить людей, хотел назвать их братьями моими... И не признали люди братья, не разделили братских слёз...». Ещё менее памятны стихотворения Эдуарда Губера (кроме песни о Новгороде Великом), И.П. Клюшников с их общим тоном меланхолического раздумья и др.
     Белинскому случилось приветствовать произведения А.К Жуковского-Бернета (1810-1864), которые он даже назвал «благоуханным ароматным цветом прекрасной внутренней жизни», но и он не оправдал ожиданий. Очень скоро не только романтика была вытеснена, но оппозицию встретила и «пушкинская школа», по крайней мере в её отвлечённо-эстетическом, оторванном уже от новой жизни выражении. Поэты, сверстники Пушкина, в сороковые годы оказались вне новых умонастроений. Кн. Вяземский, Языков и др. вступили в более или менее резкую вражду с новыми течениями; так, Языков вмешался в борьбу западников и славянофилов злобными стихотворениями вроде «К не-нашим» (против Грановского, Герцена, Чаадаева), отнюдь не к славе своего имени. Книжка стихотворений Баратынского «Сумерки» (1842) была унылым поэтическим выражением той растерянности под напором новых веяний, которую испытывали эти люди.
     Век шествует путём своим железным, - с грустью писал Баратынский, огульно осуждая новые интересы и мечты: -

     Поэт упрекал новый век за то, что «чувства презрев, он доверил уму, вдался в суету изысканий». Белинский встретил эти жалобы гневной отповедью в защиту прав свободного исследования, и Баратынский с его мечтой о поэзии, «воспитывающей простодушно любовь и красоту, и науки им ослушной пустоту и суету», с его пессиместическим созерцанием и глубоким проникновением в тщету жизненных явлений, был надолго забыт... Зато (уже после Белинского), на пороге шестидесятых годов, был высоко оценен другой поэт, сверстник Пушкина, с которым он может быть сравниваем по оригинальной манере письма, полноте и силе выражения глубокой мысли и постижению мировой жизни. Мы говорим о Ф.И. Тютчеве (1803-1873). В 1836-40 гг. он напечатал ряд произведений в «Современнике» и затем имя его не появляется в печати 14 лет, пока не собрал его стихотворения Тургенев и не издал их Некрасов. Тургенев восторженно приветствовал в печати лирику Тютчева, «как бы завещанного нам приветом и одобрением Пушкина», и отмечал, что из всех поэтов сороковых-пятидесятых годов на одном Тютчеве лежит печать той великой эпохи, к которой он принадлежит, и которая так ярко и сильно выразилась в Пушкине; «в нём одном замечается та соразмерность таланта с самим собою, та соответственность его с жизнью автора, - словом, хотя часть того, что в полном развитии своём составляет отличительные признаки великих дарований... От его стихов не веет сочинением; они все кажутся написанными на известный случай, как того хотел Гёте, т.е. они не придуманы, а выросли сами, как плод на дереве, и по этому драгоценному качеству мы узнаём, между прочим, влияние на них Пушкина, видим в них отблеск его времени...». Но талант Тютчева так могуч и значителен, что в творчестве его не трудно отметить и те черты, которые роднили его поэзию с умонастроениями и людей сороковых годов; недаром же Тургенев и Некрасов первые сделали Тютчева известным в широких кругах читателей, недаром с восторгом отзывался о нём Валериан Майков. Своеобразие таланта Тютчева резко бросается в глаза в самом языке и стиле его. Мало-мальски музыкальное к стиху ухо сразу отличит его порывистый метафорический язык, на котором не странно слышать, что «поют деревья, блещут воды, любовью воздух растворён», выпуклость его образов, в которых равно осязательна «та кроткая улыбка увяданья, что в существе разумном мы зовём возвышенной стыдливостью страданья» и «грохот летних бурь».
     В основе поэтического творчества Тютчева лежит чисто мистическое представление, смутное, но настойчиво везде пробивающееся о некоторой мировой всепроникающей сущности, представление, сформулированное, как основа его творчества, В. Соловьёвым: «И сам Гёте не захватывал, быть может, так глубоко, как наш поэт, тёмный корень мирового бытия, не чувствовал так сильно и не сознавал так ясно ту таинственную основу всякой жизни, - природной и человеческой, - основу, на которой зиждется и смысл космического прцесса, и судьба человеческой души, и вся история человечества». Здесь Тютчев действительно является вполне своеобразным и если не единственным, то «наверное самым сильным во всей поэтической литературе». Всё началось и вернётся в довременный хаос, «родимый» хаос. «Из края в край, из града в град судьба, как вихрь, людей метёт, и рад ли ты или не рад - что нужды ей?.. Вперёд, вперёд!..» Вперёд - к вечному концу... Понятие этого неумолимого общего рока тяготеет над поэзией Тютчева. А любовь? Что она такое? «О, как убийственно мы любим!  Как  в буйной слепоте страстей мы то всего вернее губим, что сердцу нашему милей». Итог её-так часто: «боль ожесточенья, боль без отрады и без слёз». Она - «сердец слиянье роковое и поединок роковой». И мечта поэта перед лицом всемирной бездны («и мы плывём, пылающей бездной со всех сторон окружены») одна: «Сумрак тихий, сумрак сонный, лейся в глубь моей души, тихий, томный, благовонный всё залей и утиши. Чувства мглой самозабвенья переполни через край, дай вкусить уничтоженья, с миром дремлющим смешай».
     Эта тоска по небытию, по нирване, преодолевается в поэте только тем, что в нём живёт  «жизни некий преизбыток», который он сливает в могучих жизненных порывах с жизнью природы. Этот «преизбыток жизни» придаёт всей поэзии Тютчева особый жизнемогучий мажорный тон. В нём нет, конечно, той искусственной приподнятости и ходульности, какими подарили русскую литературу Бенедиктовы. Поэзия, по Тютчеву, «с небес слетает к нам», «среди громов, среди огней, среди клокочущих зыбей, в стихийном пламенном раздоре».
     Тютчев самый страстный из русских поэтов (конечно, не в области любовной лирики, весьма слабо представленной в его творчестве). Весна и гроза его любимые стихии, его душа живёт с блеском, светом и громом возраждающейся природы. Стихийная мощь и непосредственность поэзии Тютчева выкупает его мировозрение, как политического деятеля, примыкающее к славянофильству, повторяющее даже мотивы официальной народности (позднейшие, недостойные человека с сердцем, вирши в честь Муравьёва-вешателя и др.). Впрочем, несколько известных стихотворений счастливо выразили и то благородное святое чувство, которое руководило лучшими из славянофилов, чувство всеохватывающей привязанности к родине и страдающему народу, как известное четверостишие: «Умом России не понять, аршином общим не измерить, у ней особенная стать, в Россию можно только верить!» Или не менее знаменитый апофеоз «смирения»: «Эти бедные селенья, эта скудная природа - край родной долготерпенья, край ты русского народа! Не поймёт и не заметит гордый взор иноплеменный, что сквозит и тайно светит в наготе твоей смиренной. Удручённый ношей крестной, всю тебя, земля родная, в рабском виде Царь Небесный исходил благословляя».
     В общем, конечно, Тютчев, как Баратынский, чувствовал себя чуждым новым поколениям, на что намёки имеются и в его поэзии. «Как птичка раннею зарёй, мир пробудившись встрепенулся... Ах, лишь одной главы моей сон благодатный не коснулся. Хоть свежесть утренняя веет в моих всклокоченных власах, на мне, я чую, тяготеет вчерашний зной, вчерашний прах... Обломки старых поколений, вы, пережившие свой век, как ваших жалоб, ваших пеней неправый праведен упрёк! Как грустно полусонной тенью, с изнеможением в кости, навстречу солнцу и движенью за новым племенем брести!»  Чтобы не брести за новыми поколениями «сонной тенью», поэт замыкался в себе, как выражено в его знаменитом «Silentium»: «Молчи, скрывайся и таи чувства, и мечты свои. Пускай в душевной глубине и всходят и зайдут они, как звёзды ясные в ночи: любуйся ими и молчи! Как сердцу высказать себя? Другому - как понять тебя? Поймёт ли он, чем ты живёшь? Мысль изреченная есть ложь. Взрывая, возмутишь ключи: питайся ими и молчи!» Тем не менее люди сороковых годов могли уже оценить и признать своим многое в поэзии Тютчева. С исторической точки зрения уже многозначителен его протест против «бессмертной пошлости людской», которая во всём своём ужасе и безобразии была представлена  Гоголем  и борьба против которой составит содержание литературы вплоть до Чехова. Родственны людям сороковых годов и эти вечные колебания поэта от безнадёжности хаоса и нирваны к светлой и могучей жизни, полной и интенсивной; полюсами умонастроений сороковых годов тоже были беспощадное отрицание на веру принимаемых представлений о целесообразном, благостном мироустройстве и возвышенный, энергичный, моральный идеализм, поднимающий личность для борьбы и полноты жизни. Правда, Тютчев глубже чувствовал границы человека перед лицом Непознаваемого, нежели люди сороковых годов: для них Непознаваемое казалось нередко только неизвестным, но и им не могли не звучать радостным призывом некоторые мотивы Тютчева. Вспомните герценовский гимн человеческой душе, освобождающейся от рабства Олимпу и Аиду, и сопоставьте с ним рядом стихи Тютчева с таким же гордым призывом к борьбе во имя «человеческих» идеалов. «Пусть в горном Олимпе блаженствуют боги. Бессмертье их чуждо труда и тревоги; тревоги и труд лишь для смертных сердец... Для них нет победы, для них есть конец... Мужайтесь, боритесь,о, храбрые други, как бой ни жесток, ни упорна борьба. Над вами безмолвные звёздные круги, под вами - немые глухие гроба... Пускай олимпийцы завистливым оком глядят на борьбу непреклонных сердец. Кто, ратуя, пал побеждённый лишь роком, тот вырвал из рук их победный венец!»
     В итоге, в творчестве Тютчева столько общечеловеческих мотивов, выраженных с поразительной выпуклостью и мощью рвущегося из сердца чувства, что вне сомнения  не только историческое значение его. Он стал одним из «вечных спутников» русского поэтического сердца. Его душа билась о вечные грани  в своём стремлении найти своё место в мировой пустыне...

(Россия) Сидней, Австралия.