Фёдор
Михайлович
Достоевский
Где-то, в каком-то совершенно неопределённом провинциальном городке, которому Достоевский придумал название «Скотопрогоньевска» лишь в одиннадцатой книге своего романа, разыгрывается тяжёлая семейная драма, закончившаяся процессом об отцеубийстве - громким, скандальным процессом, о котором «повсеместно по всей России прошла слава».
Обстановку действия Карамазовых почти невозможно вообразить себе в конкретных образах; да она нас едва ли интересует: безличный провинциальный город, а по соседству «тихая обитель»... будь то Оптина Пустынь, куда Достоевский ездил, собирая материалы к роману, или какой угодно другой монастырь в какой угодно другой великорусской губернии. И действующие лица романа – это почти персонификации различных комплексов душевных свойств и особенностей: плотское начало по преимуществу проступает в Фёдоре Павловиче Карамазове; в сыновьях его – ум, гордость и «жажда жизни» у Ивана; безволье, необузданность влечений и сердечные качества у Дмитрия; душевность у Алёши; рабская приниженность и злоба у незаконнорождённого Смердякова.
И в противовес всем удушливым, кошмарным, губительным и мертвящим явлениям в круговороте и страстей и борьбе жизни, охватывающей, кроме главных, ещё целый ряд второстепенных персонажей, и женщин и подростков, почти детей, торжественно-величавый образ старца Зосимы, тоже когда-то мятущейся души, бывшего и обидчиком и обиженным в передрягах жизни, но теперь успокоившегося на усвоенной им высшей правде, не чуждого мира, хотя и вне мира живущего. Поучения старца Зосимы – прямая противоположность учению Великого Инквизитора; быть может, это противопоставление умышленно у Достоевского, желавшего выставить преимущества православного вероисповедания перед католическим.
Но так ли уж действительно «православен» старец Зосима? Оказывается, что не совсем. С.Н. Булгаков в своём очерке о Достоевском, вспоминает возражения К. Леонтьева («Восток, Россия и Славянство»), который «перечисляет целый ряд признаков, заставляющих подвергнуть подозрению подлинность «православия» Достоевского». Часть этих возражений касается и описания монахов в «Братьях Карамазовых». С другой стороны, безверие инквизитора, конечно, не является признаком настоящего католичества. Такого инквизитора, каким он описан в легенде, мог выдумать только сам полный атеист и нигилист Иван Карамазов. А за спиной его, конечно, стоял Достоевский.
Что же хотел он выразить противоположением старца и инквизитора?
В первом – религия сердца, почти полное отсутствие догматики, даже отсутствие строгой церковности, вера как примиряющее начало жизни, вера без чудес, без авторитетов, вне церковной иерархии («старчество, - замечает Достоевский, - во многих монастырях было сначала встречено почти гонением»). Инквизитор, наоборот, является со всеми прерогативами государственной силы и устанавливает своё вероучение на чуде, тайне и авторитете. Здесь церковь, ставшая государством; в старчестве - только духовная сила, терпимая государством, допускаемая церквью, но какбы вне её стоящая. Послушание требуется и тут и там, - послушание полное, отказ от своей воли. «Старец, - пишет Достоевский, - это берущий вашу душу, вашу волю в свою душу и в свою волю». Нарушивший послушание не может быть прощён, хотя бы он принял мученическую смерть за веру. Послушание, отказ от воли, требуется и великим инквизитором. Даже более того: инквизитор принимает на себя всю тяжесть вечного сомнения и безверия, чтобы избавить от обузы слабое человечество, которое не в состоянии вынести чувства свободы и ответственности за себя. Здесь - жалость сильного к лишённым силы; здесь послушание – мораль рабов. В старчестве - послушание добровольное, свободно принятое, осмысленное общностью веры.
Достоевский в двух словах решает вопрос - почему Алёша верил: «он уверовал лишь единственно потому, что желал уверовать». А Иван не хотел верить. Не хотел или не мог, но это две совершенно противоположные натуры. И убеждённый в невозможности веровать, Иван придумал и неверующего инквизитора. Атеизм и рационализм нашли в нём своего самого полного выразителя. В антитезе старчества и великого инквизитора противопоставлены западный рационализм и восточная мистика, вера как волевое побуждение чувства.
Характерно, что по определению старца Зосимы,совсем не церковному, и ад толкуется лишь как «страдание о том, что нельзя уже более любить». И не трудно заметить, что в такой же мере, как старец Зосима, повторяет лишь в более законченной форме тип Макара Ивановича в «Подростке», слитого с Тихоном, едва намеченным в ненапечатанной главе «Бесов». Иван Карамазов есть лишь продолжение Ставрогина - самое полное, доведённое до наибольшей выразительности изображение того типа, который Достоевский вынашивал в течение многих лет, частично показывал в разных образах, начиная с Раскольникова, и, наконец, свёл в одну цельную фигуру.
Считаю необходимым отметить, что Достоевский, даже при описании наружности в «Карамазовых», повторяет некоторые черты, устанавливающие ещё большую связь между вновь выводимыми и раньше намеченными характерами. Но при внешнем сходстве - например, Фёдора Павловича Карамазова с Опискиным в «Селе Степанчикове» - у первого оказывается уже «отвратительно-сладострастный вид», тогда как Опискин был только «плюгавеньким». Развитие сладострастья - добавочная черта в Карамазове, но всё–таки есть общее с Фомой: то же кривляние, шутовское, желание первенствовать и какое–то напускное юродничество. Опискин в комбинации со Свидригайловым - вот основа характера Фёдора Павловича, с добавлением чудовищно развитой чувственности и какого-то садизма, в угоду которому он не побрезговал даже дурочкой Лизаветой Смердящей.
Новы в этом романе лишь комбинации различных свойств натуры человека, новые выводы, до которых впервые договариваются действующие лица; новы до некоторой степени женщины (Хохлакова с дочерью, Катерина Ивановна, Груша, хотя несколько и напоминающая Настасью Филипповну) и дети. Нов и сюжет - не только смело, почти дерзостно придуманный Достоевским, который на этот раз «философию преступления» довёл до вопроса о возможности отцеубийства, быть может, на основании воспоминаний о случае, рассказанном им ещё в «Мёртвом доме».
Старик Карамазов – это как бы первородный грех, он тяготеет над всеми потомками. Даже Алёша, при всей его духовности, не избежал роковой наследственности. Дмитрий говорит ему, вспоминая стихи Шиллера: «Насекомым – сладострастье, ангел - Богу предстоит». «Я, брат, это насекомое и есть... И мы, все Карамазовы, такие же; и в тебе, ангел, это насекомое живёт... и в крови твоей бури родит». Дмитрий хорошо знает на собственном опыте эти «бури»; знает, что «влюбиться можно и ненавидя», понимает ощущение «фаланги». «Широк человек, слишком широк, - говорит он Алёше, - я бы сузил». И широта, между прочим, сказывается в том, что «человек - с идеалом содомским в душе, не отрицает и идеала Мадонны», что красота есть и тут и там, и что «в Содоме-то она и сидит для огромного большинства людей».
Эти полярно–противоположные ощущения красоты знал и Ставрогин. Иван знает лишь «жажду жизни», доходящей до какой-то «исступлённости и неприличия». Он говорит: «черта-то, она отчасти карамазовская; это правда, жажда-то эта жизни, несмотря ни на что». Её многие называют почему-то подлою. Это возмущает Ивана. «Клейкие весенние листочки, голубое небо люблю я, вот что». В этом, конечно, нет ничего предосудительного. Это радость о жизни, приемлемость мира на основании простого, почти физиологического упоения бытием. Но это значит также, - толкует Алёша, - жизнь полюбить больше, чем смысл её. Иван не возражает. Но постепенно его языческий культ жизни развёртывается в беспощадное отрицание всяких моральных и религиозных настроений. «Всё дозволено» - с одной стороны. С другой - мир во всём хаосе его безобразных проявлений, с точки зрения Божественной правды и справедливости, высшего смысла, - оказывается для Ивана «неприемлем».
Если по поводу Раскольникова критиками высказывался упрёк Достоевскому - что автор ошибочно заставил его «полезть в новое действие, тогда как он рождён был только для нового слова», то вся роль Ивана Карамазова сводится лишь именно к «новым словам». Его отрицания гораздо смелее и откровеннее, чем у Раскольникова. Последний всё же начал, как указывает и Разумихин, с воззрения социалистов - с того взгляда, что «преступление есть протест против ненормального социального устройства», и «руководствовался идеями всеобщего блага». «Я хотел добра людям», - говорит Раскольников. Между тем Иван Карамазов в своём тезисе «всё дозволено» не руководствуется ровно никакими гуманитарными соображениями. Он просто так думает, пришёл к таким заключениям, не видит никаких логических оснований, способных опровергнуть его тезис. Фигура поистине демоническая, но не в старом романтическом смысле во всеоружии современного Достоевскому рационализма и индивидуализма, опирающегося на постулаты свободной мысли. Иван не «полез в действие», он только рассуждает и высказывает свои мысли. Подхватил их Смердяков и совершил то, на что он как бы получил разрешение от Ивана Фёдоровича...
«Натура» Ивана, конечно, не выдержала бы применения на практике его теоретического вольнодумства, его «философии преступления». Натура в нём и взбунтовалась, когда он узнал, что мыслью повинен в убийстве отца, и началось раздвоение... беседа с чёртом и, наконец, белая горячка, безумие.
В Алёше должно было наступить примирение, гармония душевных и интеллектуальных сил, выход из пути карамазовщины. И Митя чует сердцем какую-то возможную гармонию духа и плоти - с победой «идеала Мадонны над идеалом Содома». Но это только предчувствие того, что автор не успел нам рассказать. С Алёшей мы расстаёмся у могилы Илюши, при умильной детской сценке, когда все юные друзья Алёши восторженно его приветствуют, выражая наилучшие чувства, и Коля Красоткин кричит: «Ура Карамазову». Повидимому, этот возглас служит как бы предзнаменованием, что со временем «карамазовщина» будет побеждена, и никем иным, как одним из «Карамазовых; но как, через какие искусы должен ещё пройти Алёша, на чём он окончательно утвердится - это всё осталось тайной, недосказанной Достоевским, который умер, лишь наметив вопрос.
Возможно, что он ничего бы иного придумать не мог, кроме тех доктрин, за которые ратовал в зрелый период своей жизни. Человеку дано стремиться к абсолютной истине, и Достоевский гениально раскрыл разные формы этого стремления. То, во что он сам уверовал, есть дело его личного самосознания: другим он поведал только, что вера нужна, что без неё нельзя жить, ибо, как говорит и Иван Карамазов, излагая легенду об инквизиторе: - «Тайна бытия человеческого не в том, чтобы только жить, а в том, для чего жить. Без твёрдого представления себе - для чего ему жить, - человек не согласится жить и скорее истребит себя, чем останется на земле, хотя бы кругом его все были хлебы». Положим, это далеко не общее явление. Громадное большинство людей живёт, просто жизнью живёт, обходя вопрос «Для чего жить?». Достоевский назвал этих людей ещё устами Макара Ивановича - «суетливыми». От них отделяются те, которые решают вопрос о смысле жизни в том или ином направлении – религиозном или антирелигиозном.
Достоевский настаивал на необходимости религиозного решения. «Без веры, - говорит Миусов в «Карамазовых», - нравственный закон изменяется в противоположность прежнему». «Без высшей идеи не может существовать ни человек, ни нация, - пишет Достоевский в Дневнике, - а высшая идея на земле лишь одна, и именно - идея о бессмертии души человеческой, ибо все остальные «высшие» идеи жизни, которыми может быть жив человек, лишь из одной ея вытекают». И ещё в одном частном письме: «представьте себе, что нет Бога и бессмертия души (бессмертие души и Бог – это всё одно, одна и та же идея). Скажите, для чего мне тогда жить хорошо, делать добро, если я умру на земле совсем? Без бессмертия-то ведь всё дело в том, чтобы только достигнуть мой срок, а там хоть всё гори».
Таков общий стиль аргументаций Достоевского: нужно верить, потому что без этого смысл жизни неуловим, а человеку надо знать - для чего он живёт; без веры нет устоев жизни, нет истинной свободы духа, нет никакой нравственности, и останется только беспросветная, самоубийственная, кошмарная карамазовщина.
А.Г. Сидоров.
Сидней, Австралия. 09.08.2010 г.
* * * * * * * * * * * * * * *
Шафронская Вита.
"ВСЕ МЫ ЛЮДИ, ВСЕ МЫ ЧЕЛОВЕКИ..."
Наша странная, сквозь десятилетия, сквозь несколько поколений связь, взращивается с далёкого Детства до сих пор, обрастая всё новыми и новыми впечатлениями-образами, стоит только взять в руки книгу о Маленьком Принце или почитать письма, принадлежащие перу автора этой сказки-поэмы.
Он всегда с пониманием выслушает и по строчкам или от главы к главе, ненавязчиво, выведет к тем словам, которые утешат в сложную минуту душевного неравновесия. Находясь в мощном «силовом поле» его записей и персонажей книг, я чувствую себя под защитой, которой лишена в жизни. И когда, кажется, всего полшага остаётся до отчаяния, я выуживаю из нестройного ряда изданий на полке тоненькую, потрёпанную книжицу, словно хватаюсь за спасительный круг. И раскрываю её на любой странице – потому что каждая пропитана заботой о человеке, любовью к нему. Значит, и ко мне…
Потому что с детства запомнилось «…такое твёрдое правило: встал поутру, умылся, привёл себя в порядок – и сразу же приведи в порядок свою планету…».
Потому что мы давнишние приятели с «тишиной, полной грусти, когда вспоминаешь тех, кого любишь…».
Потому что «среди людей тоже одиноко…», особенно в нашем почти обезумевшем от самого себя мире, а на маленькой планете Экзюпери человеку ещё возможно вспомнить о том, что он – жив…
Иногда меня преследует навязчивая мысль о том, что в действительности все мы – заложники. Причём, заложниками мы сделали себя сами, добровольно, за довольно короткий исторический (что для Истории двадцать лет!) период, подготовив идеальную почву для обстоятельств, которые теперь в большей степени управляют нами, нежели мы – ими. В фантастических фильмах и книгах, как правило, центральными персонажами «от Зла» становятся созданные человеком существа (живые, компьютерные – не суть), в какой-то ключевой момент вышедшие из-под его контроля. Сидя в уютном зальчике или дома на диване совсем не страшно отслеживать перипетии злоключений главных героев.
Страшно, когда понимаешь, что ты сам, твои дети, знакомые, другие люди – персонажи одной «долгоиграющей», тщательно запутанной истории отнюдь не выдуманной! Страшно, потому что эта история, если перечислить её нынешние «идеалы» и «ценности» – даже на историю не тянет – настолько мелочно, приземлено и сужено её сознаньице. Статус и имидж, залаченные волосики и наманикюренные пальчики, сытые животики и удовлетворённые первичные инстинкты, а над всем этим – деньги. Вот – и основа, и цель, и возможность самореализации, и загадочная «нирвана», к которой «все стремятся», но о духовной (не материальной!) составляющей которой мало кто просвещён.
Почему, как случилось то, что мы посмели столь быстро отказаться от того, чем кормились наши души в течение столетий?! Воистину подумаешь, а в себе ли мы были в тот переломный для России час, когда на глазах рушилась дружная, многонациональная страна, когда по её руинам и пепелищам бродили юные тогда поколения, натыкаясь на тела своих же братьев, родителей, друзей? Уверена, именно тогда-то зародилась в них, уцелевших, жестокость и цинизм, дающие ныне чудовищные плоды.
В их да и наших душах наступившее великое смятение и смута не оставили места Богу и Духу. И в который раз в час сильного испытания мы безвольно отказались от них, чтобы теперь, в самом начале XXI века, попытаться вновь призвать отверженных и признать за ними Первое Слово, правое Слово.
В одной из своих работ Антуан де Сент-Экзюпери писал, что «в трудный час она (Португалия – П.В.) извлекла на свет свои чудеса… Она выставила напоказ своих великих людей. От железа и стали захватчиков она заслонилась своими поэтами, землепроходцами, первооткрывателями… Неужели её посмеют раздавить – её, наследницу столь славного прошлого?»
Как похоже на нас!.. И как близко мы подошли к черте понимания, что наш великий народ, имеющий колоссальное духовное наследие, только им и в нём имеет шанс на спасение от общества, выступающего захватчиком, в руках которого вместо «железа и стали» – цинизм и поклонение Мамоне, подавляющих в человеке человеческое.
Как скоро позабыли мы, что «…всё выцветает, если ничему не служит», а «…политика лишь тогда имеет смысл, когда она помогает раскрыть духовную сущность человека»!.. Культура, не поставленная на службу человеку, обречена на вымирание, и, что самое главное: этот процесс необратим, но взаимосвязан. И уже впору говорить о сохранении славянской (русской) цивилизации.
Пласт на первый взгляд неподъёмен. Но только на первый взгляд, ведь всё всегда начинается с человека, а человек начинается с семьи: «Главное – чтобы где-то сохранялось всё (вплоть до бабушкиных сундуков и незамысловато вышитых, полинявших от старости салфеток. – П.В.), чем ты жил прежде. И обычаи. И семейные праздники. И дом, полный воспоминаний. Главное – жить для того, чтобы возвратиться…»
Нам же пока и возвратиться некуда, семьи разрознены либо в них царит разлад и непонимание, обычаи – стали почти атавизмами, хотя и поддерживаются локально, на территориях, как правило, удалённых от «центра». «Семейные праздники» ограничены днями рождений в кафе да шумным новогодьем, сдобрены «корпоративами», крайне редко предполагающих присутствие вторых половин, не говоря уж о детях. По нашим блочным квартиркам по ночам не витают воспоминания, а зеркала вместе улыбок и счастливого разноголосого смеха помнят наши хмурые от хронического недосыпания лица, наши гримасы от крика, ругани, беспомощности что-либо изменить… И многоэтажные дома, вроде бы заселённые жильцами, на самом деле бездомны…
Как же хочется остаться человеком! Человеком, где-то в начале Детства прочитавшим: «Если я чем-то на тебя не похож, я этим вовсе не оскорбляю тебя, а напротив одаряю». Может быть стоит вслушаться в уникальный, всеспасительный смысл этого слова: о-да-ря-ю… Реанимировать в себе светлого, чистого ангела-ребёнка, которым каждый из нас когда-то был и принять как бесценный дар эти великие и простые слова – они никогда не подведут нас и не изменят, какой бы трудной не была ситуация, в которой окажемся мы.
И ещё… Дай нам Бог каждому дожить по друга! Настоящего друга, которому не жаль «тратить на тебя время», и к которому в любой момент можно было бы обратиться без страха остаться непонятым или осмеянным: «Я так устал от словесных распрей, от нетерпимости, от фанатизма! К тебе я могу прийти, не облачаясь в какой-либо мундир, не подчиняясь заповедям какого бы то ни было Корана, ни в какой малости не отрекаясь от моей внутренней родины. Перед тобой мне нет нужды оправдываться, защищаться, что-то доказывать; с тобой я обретаю душевный мир…».
P.S. Казалось бы, я привела достаточно цитат из текстов Экзюпери. Но как же хочется вновь и вновь обращаться к пронзительным мыслям этого удивительного поэта и… философа. «Письмо к заложнику» (цитаты из которого приведены в этом эссе) Антуана де-Сент Экзюпери, будь моя воля, я бы поставила наряду с «Отче…» в образовательную программу для подробнейшего прочтения-обсуждения, чтобы дети, которые пока ещё дети – запомнили его простые и мудрые слова:
«Друзья, готовые нам помочь, находятся быстро. Куда труднее заслужить друзей, которые ждут помощи от нас…»
«И я говорил себе: Человека ведёт дух. В пустыне я стою ровно столько, сколько стоят мои божества».
«Самое важное чаще всего невесомо. Часто улыбка и есть главное».
«…все мы люди! Все мы живые! Я им сродни».
«Улыбка соединяет нас наперекор различиям языков, каст и партий. У меня свои обычаи, у другого – свои. Но мы исповедуем одну и ту же веру».
«Но вот сегодня уважение к человеку – условие, без которого нет для нас движения вперёд, – оказалось в опасности. Катастрофы, сотрясающие ныне мир, погрузили нас во тьму. Перед нами запутанные задачи, и решения их противоречивы. Истина вчерашняя мертва, истину завтрашнего дня надо ещё создать. Единого решения, приемлемого для всех, пока не видно, в руках у каждого из нас лишь малая толика истины. Политические верования, которым недостает явной для всех правоты, чтобы утвердиться, прибегают к насилию. Так мы расходимся в выборе средств – и рискуем забыть, что стремимся мы к одной и той же цели».
Как же это всё про и для нас, сегодняшних!..
(Россия, Псков)