Павел Иванович Мельников
(Андрей Печерский)
(1819 -1883)
Есть писатели, произведения которых при первом своём появлении обращают на себя внимание читающей публики; их читают с интересом, замечают в них новизну и известную оригинальность, отдают должное литературному таланту их автора, и считается даже предосудительным для образованного человека не быть знакомым с этими произведениями. Но вместе с тем случается, что даже при выдающемся интересе таких произведений в читателе остаётся в результате какая–то неудовлетворённость, иногда даже досада. Однако это не такого рода чувство, какое испытывается вдумчивым читателем, например, при чтении Гоголя, когда вы скорбите вместе с автором об изображаемых им пошлостях жизни и вместе с тем проникаетесь глубоким уважением к самому автору, - нет, наоборот, вам становится досадно не на изображаемые явления действительной жизни, а на самого автора...
В чём же дело? В том, что при известном, иногда даже выдающемся, литературном интересе такого рода произведений в них чувствуется какая–то фальшь, и нам становится досадно, что автор губит своё литературное дарование, направляя его на ложный путь. Дальнейшая судьба этих произведений обыкновенно такова, что они при всех своих внешних достоинствах и несмотря на свою первоначальную популярность со временем забываются широкой читающей публикой, сохраняя за собой лишь интерес литературно–исторический. К такому, именно, разряду принадлежат сочинения Павла Ивановича Мельникова, более известного под псевдонимом Андрея Печерского.
Павел Иванович Мельников (А. Печерский) с 1839 года вступил на литературное поприще 20-летним юношей, сразу обратил на себя внимание своим несомненным литературным дарованием, оригинальностью содержания и литературных приёмов; писал много, печатался и читался в своё время весьма охотно, и тем не менее ему не суждено было стать наравне со своими знаменитыми современниками 40–х, 50–х и 60–х годов. Причина этого была двоякая: во–первых, его произведения страдают именно той фальшью, о которой только-что говорилось; во- вторых, они слишком поверхностно захватывают жизнь и, рисуя нередко очень интересные подробности быта, не дают глубокого анализа изображаемых явлений и не создали выдающихся психологических типов. Можно, пожалуй, прибавить ещё и третью причину, именно то, что Мельников не считал литературную деятельность своим призванием и, вкладывая почти все свои силы в служебные занятия, сначала педагогические, а затем чиновничьи, занимался писательством или в свободные минуты, как бы между делом, или же, как это было под конец жизни, просто ради заработка.
Важнейшие достоинства Мельникова, как писателя, это - богатая наблюдательность, знание жизни, особенно провинциальных «медвежьих углов» в их прошлом и современном, интерес к быту простого народа и затем несомненный талант интересного рассказчика.
Оригинальность же Мельникова сказывалась в тех литературных приёмах, которые он применил, по крайней мере, в некоторых более известных своих сочинениях.
Будучи по образованию историком, а по своим увлечениям архивистом, археологом и этнографом, он свои теоретические познания и результаты своих изысканий в этих областях искусно использовал в своих литературно–беллетристических произведениях, придавая им формы то путевых очерков, то бытовых и исторических романов, то полулитературных, полуофициальных отчётов, являвшихся результатами его неоднократных командировок и специальных поручений по должности чиновника, прикомандированного к министерству внутренних дел.
Своею популярностью в среде широкой читающей публики Мельников был обязан главным образом своему обширному бытовому роману «В лесах» и его менее удачному продолжению «На горах», в которых он изображал неизвестный до тех пор публике раскольничий мир заволжских скитов с их религиозной и промышленно–бытовой стороны. Оба эти романа печатались в «Русском Вестнике» (первый в1871 – 1874 годы, второй в 1875 по 1876 годы), а затем издавались отдельно и в полном собрании сочинений.
Этой широкой картине народной жизни предшествовал ряд этюдов в виде небольших рассказов, появившихся в 50–х и 60–х годах и собранных потом в отдельном издании. Появление этих рассказов в эпоху подготовительных работ к великим реформам в связи с преобладающими в них сюжетами обличительного характера в значительной степени обеспечило дальнейшую популярность автора. В них резкими чертами рисуются картины грубого крепостного насилия и административного беззакония в 18 веке и в первой четверти 19 в.
Герои помещичьего и семейного деспотизма со всеми их бесчинствами, воспитанные в этих преданиях старины, представители чиновничьего самодурства с одной стороны и безответной забитости с другой - выступают в этих рассказах во всей наготе и яркости красок. Тут же выведены и народные типы, взятые из помещичьих усадеб, из палат богатых заводчиков, из–за монастырских стен, из раскольничьих скитов и с большой дороги.
Грубость, разврат, необузданное своеволие, полное неуважение к человеческой личности, все эти черты, представленные, например, в лице дикого князя Алексея Юрьича Заборовского («Старые годы»), засекающего людей до смерти, а также в ряде других лиц («Бабушкины россказни»), отодвигают нас куда–то в тёмную глубь средневековья и могли бы заставить читателя усомниться в возможности подобных явлений в 18 и 19 вв., если бы эти явления и типы не были неоднократно подтверждены и раньше и после другими писателями, с которыми в этом отношении можно сопоставить Мельникова.
Целый ряд рассказов («Поярков», «Непременный», «Медвежий угол», «На станции», «Именинный пирог», «В Чудове» и др.) рисуют нам чиновничий быт в чисто-гоголевском или щедринском стиле. Другие как, например, один из лучших рассказов «Красильниковы», представляют собою как бы начало той тяжёлой купеческой эпопеи, которая в скором времени широко была развёрнута Островским.
Не останавливаясь подробнее на перечислении и разборе изображаемых здесь типов, мы должны признать, что в рассказах Мельникова видно близкое знание жизни народа в различных его слоях. Но вместе с тем, отдавая должное автору, не следует забывать и отрицательную сторону его творчества, вытекающую из тех условий, при которых эти рассказы слагались. Они начали появляться в 50–х годах, именно с того времени, как Мельников, оставив педагогическое поприще, перешёл в министерство внутренних дел и стал объезжать разные местности, исполняя казённые поручения, близко касавшиеся народной жизни, её экономической, релегиозной и юридической сторон. Вглядевшись поближе в способ изображения этой жизни у Мельникова и приняв во внимание указанное обстоятельство, мы придём к заключению, что это не есть истинное свободное творчество; это творчество судебного следователя или чиновника особых поручений, который, обладая литературными данными, перелагает собранный им деловой материал в беллетристическую форму, вседствие чего эти рассказы иногда отзываются какою–то протокольностью, иногда при бедном содержании переходят в тягучее балагурство («Поярков», «Дедушка Поликарп» и др.).
При этих условиях и выводимые автором лица страдают излишней фотографической реальностью в ущерб художественной типичности. Недаром Мельникова причисляют к писателям, характерезующим собою эпоху официального изучения народности путём казённых командировок по тем или иным поручениям. Таковы писатели Максимов, Данилевский и др. У них один общий недостаток - искусственный подбор и подтасовка фактов вместо естественной художественности, деланность вместо простоты, в чём и сказывается та фальшь, на которую мы указывали в самом начале.
Та же черта заметно выделяется и в самом языке этих произведений. Перечитывая рассказы Мельникова, вы чувствуете, что перед вами автор, изъездивший Россию в разных направлениях, наслушавшийся разного говора, и он не только заставляет своих героев и героинь выражаться на языке какого–то неопределённого, полународного, полукнижного говора, но и сам нередко начинает говорить этим особенным манерным языком, теряя иногда чувство меры. Невольно припоминаются при этом псевдонародные произведения вроде драм Аверкиева или рассказов Погосского, в которых герои говорят деланным языком под склад народных песен и сказок. Высшая степень манерности Мельникова сказывается в тех его произведениях, в которых он изображает жизнь монастырей и раскольничьих скитов. Это его конёк, и здесь вы иногда целыми страницами читаете точно какое–то произведение старообрядческого начетчика или слушаете какого–то странника или черничку, которых имитирует автор. Желание придать известную колоритность рассказу переходит границы и делает его тяжёлым для чтения, словом, лишает его художественности даже с внешней стороны.
Что касается содержания, то в этом отношении у Мельникова в этих рассказах более чем где–либо сказываются черты так называемой «официальной народности», как результат его многолетней деятельности в среде старообрядчества, история которого за последние полвека была тесно связана с именем Мельникова; и нельзя сказать, чтобы наши старообрядцы всегда добром поминали этого деятеля и основательного знатока их быта: они не без некоторого основания считают его виновником многих своих бед, посыпавшихся на них со стороны властей с тех пор, как чиновники стали «изучать» раскол.
Мельников был первым и самым влиятельным из таких чиновников не только по своим познаниям, но и по тем тайным полномочиям, которые ему были даны административными властями по отношению к раскольникам. Не вдаваясь в подробное рассмотрение вопроса о том, насколько Мельников был убеждённым врагом раскола и пособником правительства в делах его обличения и преследования, мы должны отметить, что «художественное изучение раскола» Мельниковым, как величали его очерки из раскольничьего быта критики «Русского Вестника», носят на себе следы некоторой двойственности в отношениях автора к этому в высшей степени важному бытовому и историческому явлению русской жизни. Вращаясь с малолетства в среде поволжских скитов, он сохранил с детских лет любовное отношение к этой жизни и её оригинальным особенностям; затем, когда он стал страстным любителем старины и увлёкся местной историей и археологией, он невольно проникался уважением к тем людям, которые хранили старину и готовы были пострадать за неё. Но в то же время, имея определённые поручения от своего начальства, клонящиеся далеко не к пользе этих хранителей старины, Мельников не стеснялся приводить в исполнение эти поручения.
Читая некоторые сцены из его произведений этого круга, вы готовы принять его самого сторонником и защитником этой старины, до того он сам увлекается рисуемыми им картинами и вас увлекает видимою искренностью, правдивостью и как будто полным сочувствием тому, что он описывает. Но вы не должны забывать, что за этим увлекательным рассказчиком стоит чиновник министерства внутренних дел, имеющий тайное поручение всеми доступными ему способами выведать всю подноготную раскольничьей жизни в лесах и на горах, в стенах скитов и на рыбных и лесных промыслах, в сёлах и в городах - и донести по начальству для административных соображений, а по возможности приложить и свои заключения. И вот опять источник той фальши, которую не может не почувствовать вдумчивый читатель при чтении многих нередко талантливых произведений Мельникова. Следует заметить, однако, что отношения его к расколу были неустойчивы, может быть, отчасти в связи с переменою правительственных взглядов. Так, например, ещё в 40–х годах, в самом начале своих занятий расколом, он предложил такие жёсткие меры для содействия его искоренению: 1) повсюду, где раскольники живут вместе с православными, отдавать первых в солдаты; 2) детей, рождённых от браков, совершённых не православными священниками, а беглыми попами, наставниками сект, или по родительскому благословению, отдавать в кантонисты, т.е. в военные хоры и оркестры, а также для услуг военному начальству. Одно время он усматривал даже политическую опасность для России от раскола. Во время Севастопольской войны, указывая на то, что белокриницкий австрийский поповщинский толк растёт в России, Мельников с угрозой и тревогой предостерегает русское правительство, что если произойдёт разрыв с Австрией, и белокриницкий метрополит в древлем облачении впереди австрийских войск явится на русской земле, - «из края в край поколеблется тогда земля русская, и двуглавый орёл австрийский в самом центре России восторжествует над нашим двуглавым орлом». К счастью, эти опасения не оправдались. Впоследствии, когда в раскольниках стали усматривать не менее опасный элемент, как готовую почву для политического переворота на демократических началах, Мельников, наоборот, выступил со своим заявлением, в котором высказывал резко противоположный взгляд: «Раскольники, - писал он, - не заключали и не заключают в себе ничего опасного для государства и общественного благоустройства: 200–летнее преследование их и ограничение в гражданских правах поэтому было совершенно излишне и даже вредно... Я сам прежде смотрел на раскол так же, как и другие авторы; но, занимаясь изучением его не со вчерашнего дня, пришёл к убеждению, что раскольники вовсе не заключают в себе тех элементов, за мнимое присутствие которых они два века подвергались то преследованиям, то ограничениями гражданских прав». Говорить противное, по его изменившемуся мнению, «это было бы ложью, а по отношению к раскольникам крайнею несправедливостью и даже клеветою». И он, бывший гонитель раскольников, в 60–х гг. сам ратует перед правительством за терпимость к ним, требует для них учреждения особой церковной иерархии. Причину распространения раскола он небезосновательно видит в невежестве и непригодности нашего духовенства, а единственным средством для искоренения раскола он считал просвещение народной массы.
Подробное изложение дела о состоянии раскола Мельников представлял в докладах правительству по поручению. Извлечения из этих докладов в переработке делались достоянием литературы («Письма о расколе», «Исторические очерки поповщины» - две части, «Тайные секты», «Счисление раскольников», «Старообрядческие архиреи», «Белые голуби», иначе хлысты или «Божьи люди», «Записки о старообрядческих типографиях в Подольской губернии»). Эти сочинения носят более популярно–исторический, чем художественный характер.
В беллетристической форме раскол у Мельникова трактуется уже в его мелких рассказах, иной раз как бы мимоходом («Поярков»), а то и в целом, закнченном виде. Таков, например, рассказ «Гриша», удивительный по колоритности и искусному сплетению здесь юмора с глубоким трагизмом, какой происходит в душе молодого келейника Гриши, ищущего правой веры, борющегося между отшельничеством и мирскими соблазнами и наставляемого таинственными бродячими старцами Досифеем и Ардалионом. Это, так сказать, прелюдия или пролог к этой эпопее раскольничьего быта, которая десять лет спустя появилась в виде двух обширных романов: «В лесах» и «На горах». В «Русском Дневнике», который начал издавать Мельников с субсидией от министерства внутренних дел, с 1859 г. начали появлятся фельетоны за подписью П.М. Под заглавием: «Заузольцы» (Узола – левый приток Волги в Балахнинском и Семёновском уездах, Нижнегородской губернии). Это была повесть, начатая Мельниковым по побуждению министра внутренних дел графа Ланского, который, зная искусное перо Мельникова, его обширные сведения о русском народе и его быте, настоятельно убеждал своего чиновника приступить к этой работе. Вторым побуждением к этому было лично выраженное автору пожелание покойного цесаревича Николая Александровича, чтобы им были подробно описаны предания, поверья и весь быт заволжского народа, высказанное во время путешествия наследника по Волге (в 1861 году), в котором Мельников был его главным руководителем и умел заинтересовать рассказами о старине и быте своего родного края. Заузольцы - это и были те самые герои Поволжья, его луговой и нагорной части, которые потом выступили под другими именами в двух названных романах, печатавшихся в «Русском Вестнике», сначала под общим заглавием: «За Волгой». Многое оттуда дословно перешло в роман: «В лесах».
Бытовое значение этих романов, «В лесах» и «На горах», особенно первого, достаточно оценено русской критикой. Все согласны с тем, что автор развернул здесь перед читателями неведомый мир, полный самобытной оригинальности, но мало известный до тех пор бльшинству русского общества, а между тем достойный внимания уже потому, что здесь сохранились многие стороны русской жизни и черты русского духа, которые в других слоях или изменились или совсем утратились.
В этом старообрядческом мире, на окраине средней Волги, автор показывает нам «исконную, кондовую Русь, где никогда не бывало чуждых насельников и где Русь исстари в чистоте стоит, во всём своём росте и дородстве, со всеми прирожденными ей свычаями и обычаями». Художник рисует нам жизнь этих людей в раных её проявлениях, тёмных и светлых, как будничную с её трудами и заботами, так и праздничную с её весельем, их семейные и общественные отношения, их понятия и убеждения, взгляды и верования, - частью как наследие древних времён, частью как результаты их исключительного социального и общественного положения.
Автор вводит читателя и в богатый дом Потапа Максимыча, старовера-тысячника, купца-промышленника, знакомит со всеми его интересами и расчётами, ведёт его и в женскую старообрядческую обитель, в общество этих «матерей», «черничек», и «беличек», «стариц и старцев», и на тайную службу в раскольничьей молельне, и на исступлённые «радения» (в романе «На горах», где ярко изображены секты хлыстов), и на религиозные беседы и споры начетчиков, даёт ему возможность присутствовать и на девичьих супрядках и вечеринках, и на свадьбе уходом, и на народных праздневствах от крещенского сочельника до окончания лета, побывать и на волжской пристани, на ярморке, и в мастерской кустаря, и в зимнице лесовщиков, в трущобах дремучих ветлужских лесов, и в скитах старцев, промышляющих «золотым делом», т.е. подделкой ассигнаций. Всюду автор в своей сфере, хорошо ему знакомой по личным наблюдениям, по документальным данным или по рассказам и преданиям. И перед читателем проходит бесконечеый ряд, в высшей степени характерных сцен, с длинной вереницей своеобразных типов, мужских и женских. Все эти сцены и типы характерезуют собою два особых мира заволжских лесов, хотя и неразрывно связанных между собою: с одной стороны, мир торгово–промышленный, деловой, капиталистический, с другой - мир заволжских скитов, молелень, мир религиозно–бытовой. Во главе первых стоит беспорно крупная фигура капиталиста–торговца Потапа Максимыча Чапурина, который хотя и принадлежит к старой вере, но имеет свой особенный взгляд на раскол. Он, как человек исключительно деловой, осуждает безделье приверженцев скитской жизни и не верит их святости, невзирая на то, что его сестра, мать Манефа, стоит во главе одного из известных скитов. «Сколько на своём веку перезнавал я этих иноков да инокинь, - говорит Потап Максимыч, - ни единой души путной не видывал. Пустосвяты, дармоеды, больше ничего!.. В скитах ведь всегда грех со спасением рядом живут». И тем не менее Потап Максимыч, как влиятельный денежный туз, благодаря своим связям в губернском городе и хорошим отношением с полицейскими и другими властями, считает своим долгом, насколько возможно, устранять всякие беды и напасти, постоянно грозившие чернораменским и керженским раскольничьим скитам, и ограждать таким образом старую веру. Догматическая сторона этой веры его мало интересует, но он её поддерживает, как главную основу старого уклада жизни, того самого уклада, которым предоставлялось ему, как родоначальнику и домоправителю, безгранично проявлять свою волю. Это – честный и неглупый тысячник, хотя он и дал себя одурачить россказнями о золотом песке в ветлужских лесах, в поисках за которым он отправился, поддавшись шайке плутов. Но свои ошибки он никогда не признаёт, потому что он - самодур вроде Кит Китычей Островского и по своему характеру и по внешнему обличию; он любит всё гнуть по–своему, перед ним все трепещут; но в глубине своей натуры он человек слабый, и это трудно уловимое противоречие приводит к роковым последствиям для окружающих его. Когда его дочь Настенька, полюбив молодого купца Алексея Лохматова, заметила, что её жених отцу не по нраву за его склонность к новшевствам, и решилась на самовольный уход с Алексеем, то крутость отцовского нрава не дала ей смелости придти к отцу с повинною и рассказать обо всём; когда же, разочаровавшись в Алексее, она в горячке умирает и на смертном одре умоляет отца не делать зла виновнику её падения, Потап Максимыч долго хранит завет, данный дочери, покровительствуя своему обидчику, пока тот сам не вынудил его переменить эти отношения своим поведением. Взгляд Потапа Чапурина на женскую натуру далеко не высок; он считает женщин существами глупыми и слабыми как в физическом, так и в нравственном отношении и готов им уступить только в вопросах религии, которые для него, как человека практической жизни, стоят на втором плане. «Поспорь Аксинья (его супруга) со своим сожителем о чём–нибудь мирском, был бы ей окрик, а пожалуй и волосник бы у нея Потап Максимыч маленько попримял. Ну, а насчёт скитов да лесов и всего этакаго духовнаго – статья иная; тут не мужик, а жена голова. Тут Аксиньина воля; может она за хульныя словеса мужа и лестовкой отстегать». «Так уж исстари ведётся, - поясняет автор: раскол ведь бабами больше держится, и в этом деле баба – голова». Зато в мирской жизни Потап Максимыч первый делец, пользующийся широким уважением и авторитетом.
Наряду с Потапом Чапуриным могут быть поставлены, хотя и второстепенные, но такие же самодуры–купцы, как Гаврило Залетов и Макар Масленников, сгубившие жизнь другого молодого существа - дочери первого, Марьи Гавриловны, которую отец запродал старому сластолюбцу Макару в тот самый момент, когда всё уже было слажено к свадьбе её с любимым ею сыном Макара - Евграфом. Что им стоят две молодые жизни? «Чать он сродни мне маленько приходится, - рассуждает о своём сыне Макар Тихонович, точь в точь, как Большов у Островского: - что хочу, то с ним и делаю: хочу - с кашей ем, хочу - масло из сына пахтаю». И возмутительная сделка заключена. Из других типов этого круга мы уже отметили выше молодого, продувного купчика Алексея, молодцеватого на вид и хвастливого, но мелкой души и труса, тряпку по натуре, соблазнившего красавицу Настю Чапурину и не нашедшего в себе смелости поддержать и защитить её; натура слабодушная и эгоистичная. Нравственный облик его низок, но в деле он тоже охулки на руку не даст и умеет войти в доверие и связи. Вкусивший новой жизни, он любит прхвастнуть своим питерским и московским житьём по-новому, и в этом его отличие от типов старозаветных его круга. Ещё более, пожалуй, удачны женские типы. Но они, кроме двух-трёх только что упомянутых, в большинстве принадлежат уже другому миру, в центре которого стоит строгая, как бы застывшая фигура матери Манефы, суровой на вид игуменьи, не погасившей, однако, ещё своего внутреннего живого пламени и потому снисходительной к веселью и промахам молодости. Она крепко держит старый уклад, содержит в достатке свою обитель, ползуясь щедрыми приношениями своего брата Потапа Максимыча и двух других благодетелей, блюдёт мудрое домостроительство, давая отпор всякому новшеству, обуздывая неопытное легкомыслие молодости и упрямую гордыню старости. В её обители жизнь трудовая, но без излишнего отягощения; всё здесь делается с крестом, сопровождается молитвою и «метаниями» (поклонами). Белицы занимаются рукоделиями, изготовляя разные заказы и подарки для благодетелей или украшения для моленных икон; уставщицы и канонницы должны уметь истово читать по божественному и знать пение церковное, чтобы могли справлять уставную службу по Минее Месячной, чтобы умели петь «по крюкам» и даже «развод демественному и ключевому знамени» могли бы разуметь. Но эти полуотшельницы, полумирянки с тихим ропотом переносят свою затворническую жизнь и рады всякому заезжему гостю, особенно доброму молодцу. Протест молодого сердца иногда разгорается настолько сильно, что тогда нисколько не может помочь неусыпная бдительность строгих стариц. Такой тип протестующей белицы особенно удался автору в лице Фленушки, молодой, красивой послушницы, полной жизни и огня. Бойкая, энергичная, плутоватая, она устраивает любовные свидания, способствует свадьбам белиц уходом, радуясь на чужое счастье; она первая заводчица на всякие шалости и вольности: песню ли мирскую затянуть, или заезжего молодца одурачить. И всё сходит с рук этой балованной любимице матери Манефы, которая уже на смертном одре напрасно убеждает Фленушку принять иночество, обещая поставить её преемницей своей власти и богатства. Чуяла сердцем добрая мать игуменья, что не уберечь себя Фленушке без неё, и предчувствие её не обмануло...
Наряду с Фленушкой и Настей Чапуриной можно поставить Дуню Смолокурову, одну из героинь романа «На порах»; это, правда, несколько бледный, но тоже поэтический и идеальный образ, от которого веет чем–то национально-чистым. Мужской элемент обителей, помимо заезжих гостей – благодетелей, составляют разные подозрительные старцы, странники, бегуны, скитальщики, «послы» с Москвы, с Вятки, из Бело- Криницкой епархии. Среди них выделяется своей типичностью сладкоречивый, умильный и падкий до искушений московский «посол» Василий Борисыч. Приехал этот купеческий сын из Рогожской с письмом к матушке Манефе и зажился в обители, ухаживая за всеми смазливыми девушками с повторяемым ежеминутно набожным восклицанием: «Ох искушение!» Выдумал он учить белиц московскому демественному пению, но оно заменилось шутками, смехом, да переглядываниями, и не может вырваться Василий Борисыч из обители. Белицы в нём души не чают, тем более, что он человек с поэтическими наклонностями и голосистый певец. И с инокинями он умеет поддержать приличную беседу. Он внимательно и подобострастно выслушивает, как поучает его мягкосердная и набожная мать Виринея: «Ко всякому человеку ангел от Бога приставлен, а от сатаны – бес. Ангел на правом плече сидит, а бес – на левом. Так ты и плюй налево, а направо плюнешь - в ангела угодишь». Иногда Василий Борисыч был не прочь вступить и в богословские прения. Словом, это тип бездельника, который, будучи полон сил, живёт без определённых занятий и, как сыр в масле, катается в обители. Заметим мимоходом, что по поводу Василия Борисыча говорил С.В. Смоленский, бывший директор Придворной Капеллы, что этот типаж почти целиком списан Мельниковым с действительного лица, пережившего самого автора.
Равным образом оригинал Потапа Максимыча Чапурина определённо указан биографом Мельникова П. Усовым в лице известного в своё время нижегородского купца–капиталиста и поповца, Петра Егоровича Бугрова, оставившего после себя семь миллионов капитала, да на 14 миллионов лесов. Таким образом достоверно подтверждается несомненная, почти фотографическая близость персонажей Мельникова и реальной действительности.
Указанных кратких характеристик и пизодов достаточно, чтобы убедиться в том, что картина жизни и быта изображена Мельниковым в его романах живо и интересно, и читатель знакомится в них с совершенно своеобразным и до него мало изученным миром. К этому надо прибавить, что, помимо бытовых сцен, некоторые страницы носят на себе черты поэтического одушевления другого порядка: это прежде всего картины природы; таково, например, превосходное описание девственных лесов и болот, которое так и просится в число избранных образцов из лучших произведений наших классических писателей; или ещё величественная картина наступления весны и хмелевых ночей с опьяняющим весельем, с могучим богом Ярилою, против которого не может устоять девичье сердце – огнём разгорается. «Тронет Яр–Хмель алым цветком сонную девицу, заноет у нея ретивое; не спится молодой, не лежится, про милаго–желаннаго гребится... А Ярило стоит над ней да улыбается, сам красну – девицу утешает: «Не горюй, красавица, не печалься, не мути своего ретива сердечка, выходи вечерней зарей на мое Ярилино поле хороводы водить, плетень заплетать, с дружком миловаться, под ельничком – березничком сладко целоваться...» Однако, как ни поэтичны кажутся сами по себе подобные картины, всё–таки нужно согласиться в конце концов, что эти фантастические образы Яр–Хмеля, Ярилы, Грома–Гремучаго, Лады и т.п. насильственно притянуты из области сомнительной мифологии, создавшейся под влиянием известной научной теории о солярной системе народных мифологических верований. Поэтому опять–таки художественность в данном случае представляется нам сомнительной и фальшивой. Более удачно использованы автором местные народные предания, например, сказание о подводном граде Китеже, известное уже из древних рукописей, и разные другие сказания старообрядческих паломников, старцев и странников; далее – песни девушек на вечеринках, на Красной горке, причитания плакуш на похоронах и т.д., причём необходимо заметить, что автор сам и записывал эти произведения народного творчества. Весь этот этнографический материал, несомненно, дополняет и оживляет картину, вводя читателя в настоящую обстановку народного быта с остатками его поэтической старины. Не разделяя во всей полноте мнения о Мельникове, как о художнике-этнографе, мы должны тем не менее отметить его этнографические заслуги, немаловажные для того времени, когда научных приёмов и метода этнографических исследований ещё не было выработано. Мельников с истиной любовью изучал народную жизнь и по–своему, в беллетристической форме, популяризировал добытые им, подчас весьма интересные данные, вызывая этим самым любовь и интерес к остаткам старины и к этнографическим исследованиям в образованном обществе. Он и начал свою литературную деятельность своими полуэтнографическими, полугеографическими и историческими «Дорожными записками на пути из Тамбовской губ. в Сибирь», куда он, как окончивший курс казённо–коштным студентом, был направлен в распоряжение иркутского генерал–губернатора, но, прослужив там всего около года, вернулся на родину. «Дорожные записки», напечатанные впервые в «Отечественных записках» в 1839 году, представляют собой довольно обширный труд с описанием городов, сёл, монастырей, заводов, типов населения, природы, со ссылками на исторические свидетельства, с приведением статистических данных, с объяснениями этнографическими и даже филологическими. Собранные здесь данные и в настоящее время не утратили своего научного значения. В связи с этим надо указать, что в 1858 году, по случаю предпринятого царской семьёй путешествия по России, Мельников издал в ряде отдельных брошюр, в ограниченном числе экземпляров, описания 14–ти поволжских городов, составляющих большую библиографическую редкость. Наиболее важным этнографическим трудом Мельникова считаются «Очерки Мордвы». Здесь автор проследил историю этого племени и отношение к нему русских властей, между прочим по новым дкументам, которые были добыты им в местных архивах, и по преданиям, изложил народные верования и дал описание всенародных праздников и языческих молений с присоединением подлинных тектов. Эти очерки опять–таки явились результатом правительственной командировки, данной автору для исследования инородцев поволжских губерний, по предложенной министерством внутренних дел программе. Нам остаётся ещё упомянуть о том, что в числе трудов Мельникова есть и сочинения исторические в более тесном смысле, основанные на исторических документах, которые он так любил собирать и разыскивать в провинциальных архивах, а также на местных преданиях. Таково прежде всего его сочинение: «Княжна Тараканова и принцесса Владимирская», не совсем верно названное историческим романом. Это скорее историческая хроника со множеством ссылок на документы, с цитатами и выписками, представляющая сводку старых сведений с присоединением новых исторических данных. Сюда же относятся, помимо упомянутых уже работ по истории раскола, ещё некоторые отдельные журнальные и газетные статьи, исторические заметки и результаты, обнаруженных новых данных, о местной исторической старине, особенно касающиеся Нижнего - Новгорода и его губерний, с которыми Мельников был тесно связан, как местный уроженец, посвятивший затем большую часть своей служебной деятельности этой области; там он и скончался, в Нижнем – Новгороде, поражённый параличом, не пожелав расстаться с родным городом, несмотря на настояния врачей. Даже свой литературный псевдоним Андрея Печерского он присвоил себе по названию Печерской улицы в Нижнем, на которой жил по соседству с известным В.И. Далем (псевд. Казак Луганский), таким же народником – писателем и чиновником, имевшим большое влияние на направление литературной деятельности Мельникова. Псевдоним его впервые появился под одной из лучших повестей «Красильниковы», в «Московитянине» -1852 г. Этнографические и исторические труды Мельникова, да и большинство из его художественных произведений выдвигают на вид одну из важных заслуг его перед родиной. Не много найдётся писателей, которые до конца дней своих сохраняли такую тесную связь с глухой провинцией и так много послужили изучению народной жизни и освещению тёмных тайников провинциальной глуши. Каковы бы ни были недостатки его, как писателя – художника, несомненно, это был крупный талант, из – под пера которого вылился огромный запас произведений, сыгравших видную роль в нашей литературе 19 века и схраняющих до настоящего времени как свой литературный, так в особенности бытовой и исторический интерес.
А.Г. Сидоров. 01.03.11. Сидней.